Крушение России. 1917

Но, может быть, российская военная промышленность работала на последнем пределе своих возможностей? Тоже нет. Реализовывалась программа строительства предприятий военно-промышленного комплекс стоимостью в 600 млн рублей (сумма сопоставимая с размером собственных капиталов всех частных банков в России, который составлял в 1916 году 815,6 млн рублей). По информации, приведенной на заседании Совета министров под председательством Штюрмера, Военное министерство приступало к «постройке 54 обширных заводов». В их числе были авиационные, автомобильный, моторостроительный, электротехнический заводы Главного военно-технического управления и Управления военно-воздушного флота; тротиловый, телеграфно-телефонный, сернокислотный и лесотехнический заводы Главного артиллерийского управления и другие. К концу февраля 1917 года имелись санкции Совета министров и законодательных учреждений на строительство 17 крупных заводов общей стоимостью более 470 млн рублей[1134].

У великого князя Кирилла Владимировича были основания писать: «Наконец-то у наших армий было все необходимое, и впервые с начала войны появилась даже надежда на ее победное завершение. Мы перехватили инициативу на различных участках германского фронта… Полная реорганизация, перевооружение и перегруппировка проходили во всех частях наших вооруженных сил… Наступление по всей линии фронта было запланировано на апрель 1917 года»[1135]. Другое дело, что правительство могло бы лучше пиарить свои достижение. Но могло ли?

Все только что приведенные мною данные составляли в то время военную тайну и не могли звучать в прессе. Но следует также признать, что инструменты внутренней пропаганды были использованы властью явно недостаточно, чтобы создать в обществе чувство уверенности в победе. Сложности создавало и бюрократическое регулирование освещения деятельности первых лиц государства, Ставки, высших военных кругов. «Так, сухие отчеты Министерства императорского двора о поездках царя по стране, перепечатывавшиеся в газетах, не передавали атмосферу того энтузиазма, который действительно сопровождал порой его визиты, — отмечает исследователь имиджа императорской фамилии в годы войны Борис Колоницкий. — Публикация же корреспондентских отчетов в газетах встречала затруднения. Бюрократические процедуры, созданные в свое время для укрепления авторитета монарха и его семьи, в специфических условиях военного времени порой деформировали процесс патриотической мобилизации»[1136]. Михаил Лемке, занимавшийся в Ставке, говоря современным языком, связями с общественностью, подготовил доклад начальнику штаба, в котором подчеркивалось: «Целым рядом условий печать поставлена в такое положение, при котором она совершенно не имеет возможности удовлетворить запросы общества вследствие крайней скудости, туманности и неверности даваемых ею сведений и освещения всего, относящегося к ходу военных действий. Главная причина такого положения печати — отсутствие необходимого руководства… какой бы то ни было связи между печатью и единственным компетентным для нее органом — штабом Верховного главнокомандующего». Лемке считал целесообразным «нахождение в месте расположения штаба нескольких корреспондентов наиболее влиятельных столичных и провинциальных газет, руководимых в этом отношении самим штабом»[1137], однако руководство Ставки не проявило готовности к такой открытости. Российская власть явно отставала в использовании инструментов пропаганды не только от своих зарубежных коллег, но и от оппозиции.

Но, может быть, дальнейшее продолжение войны с нашей стороны было невозможно из-за огромных боевых потерь в армии и истощения людских ресурсов страны? Человеческие потери были огромными, но гораздо меньше, чем будет принято считать в советские времена, когда Троцкий называл цифру убитых в 2,5 млн человек, а Михаил Фрунзе — более трех миллионов[1138]. Наиболее авторитетные демографы называют цифры в пределах 900 тысяч —1,3 млн человек[1139], что очень много, тем более что эта цифра не включает в себя раненых, искалеченных и пропавших без вести. Но следует подчеркнуть, что наши потери убитыми, умершими от ран и ранеными (5,5 млн человек) были меньше, чем у Германии (6,05 млн), воевавшей на два фронта. А российские потери по отношению к общему числу мобилизованных были вообще наименьшими из всех основных воевавших стран — 35,5 %, по сравнению с 47 % — у Франции и 55 % — у Германии[1140]. И уж в любом случае наши потери в Первой мировой войне были многократно меньше жертв той братоубийственной гражданской войны, которая вспыхнет вслед за революцией.