Крушение России. 1917

В Таврическом дворце в тот день тревога и страх стали сменяться взволнованной уверенностью. «С того момента, как Государственная дума решилась дать свое имя перевороту, он приобрел государственный характер в глазах умеренных кругов, он стал благонадежен, несмотря на продолжающиеся эксцессы. Накануне преобладала растерянность, боязнь. Теперь она сменилась общим восторженным настроением. Все стали революционерами»[2026], — фиксировали хроникеры революции из стана меньшевиков Заславский и Канторович. Схожими были ощущения Павла Милюкова: «Мы были победителями. Но кто «мы»? Масса не разбиралась. Государственная дума была символом победы и сделалась объектом общего паломничества. Дума как помещение — или Дума как учреждение? Родзянко хотел понимать это, конечно, в последнем смысле и уже чувствовал себя главой и вождем совершившегося… Действительно, весь день 28 февраля был торжеством Государственной думы как таковой. К Таврическому дворцу шли уже в полном составе полки, перешедшие на сторону Государственной думы»[2027].

В Думе наконец появился Гучков. Утром он позвонил Занкевичу и, узнав от него, что лояльных императору войск в столице почти не осталось, поспешил присоединиться к созданию новой власти. Родзянко немедленно привлек его к работе в военной комиссии[2028]. В течение дня ВКГД в качестве временного правительства признали Земский и Городской союзы, Военно-промышленный комитет, Петроградская и Московская городские думы и другие прогрессивные общественные организации.

Родзянко почувствовал себя настолько уверенным, что санкционировал извлечение из золоченой рамы портрета императора Николая II работы Ильи Репина, который висел в зале заседаний. Позднее он валялся под креслом председательствовавшего на не прекращавшемся митинге.

Во дворце атмосфера усиливавшегося хаоса: солдаты, матросы, студенты, студентки, какие-то депутации, ораторы на столах и стульях, арестованные под конвоем, несмолкаемый гул голосов, сильно прибавившиеся сутолока и грязь. «Екатерининский зал стал казармой, военным плацем, митинговой аудиторией, больницей, спальней, театром, колыбелью новой страны, — описывал свои впечатления писатель Михаил Кольцов. — Под ногами хрустит алебастр, отколотый от стен, валяются пулеметные ленты, бумажки, листики, тряпки. Тысячи ног месят этот мусор, передвигаясь в путаной, радостной, никому не ясной суете»[2029]. В этой суете невозможно было ориентироваться и самим творцам событий.

«День прошел, как проходит кошмар, — вспоминал Шульгин. — Ни начала, ни конца, ни середины — все перемешалось в одном водовороте. Депутации каких-то полков; беспрерывный звон телефона; бесконечные вопросы, бесконечное недоумение — «что делать»; непрерывное посылание членов Думы в различные места; совещания между собой; разговоры Родзянко по прямому проводу; нарастающая борьба с исполкомом совдепа, засевшим в одной из комнат; непрерывно повышающаяся температура враждебности революционной мешанины, залепившей Думу; жалобные лица арестованных; хвосты городовых, ищущих приюта в Таврическом дворце; усиливающаяся тревога офицерства — все это переплелось в нечто, чему нельзя дать названия по его нервности, мучительности… Представьте себе, что человека опускают в густую, густую, липкую мешанину. Она обессиливает каждое его движение, не дает возможности даже плыть, она слишком для этого вязкая… Приблизительно в таком мы были положении, и потому наши усилия были бесполезны — это были движения человека, погибающего в трясине… По этой трясине, прыгая с кочки на кочку, мог более или менее двигаться — только Керенский»[2030]. Да и возможности последнего управлять процессом были минимальными. Суханов попытался обратиться к Керенскому с каким-то вопросом: «Около него сгрудилась толпа из всякой демократии и буржуазии, дергавшая его за пуговицы и фалды и перебивавшая друг друга. Было очевидно, что он в полной власти таких же мелких текущих дел, без малейшей возможности ухватить и обслужить основные пружины стратегической и политической ситуации»[2031].

Очевидно, что в такой обстановке в принципе не могло возникнуть каких-то новых идей. Мысль руководства ВКГД моментально пошла по старому, отработанному и согласованному в Прогрессивном блоке и Земгоре заговорщицкому руслу, а именно — необходимо добиваться отречения императора в пользу цесаревича Алексея при регентстве Михаила Александровича. Тем более что в сложившихся обстоятельствах такая схема обеспечивала участникам переворота неприкосновенность, далеко еще не гарантированную.

Другим важнейшим направлением укрепления собственной легитимности для Временного комитета стало обеспечение признания со стороны зарубежных государств. Контакты с посольствами союзных стран, всегда бывшие у думцев весьма налаженными, были резко активизированы.