Круть (с разделением на главы)

— Вот как.

— Да.

— Что-то много дали, — сказал я. — За такую мелочь.

— Да мне ещё повезло, — сказал Сердюков. — Хорошо, я знаю, как жандармы мыслят. Сам ведь жандарм. Убедил следака, что ничего плохого в виду не имел, а, наоборот, исправлял идеологическую ошибку. Шарабан-Мухлюев, говорю, одобрил бы сразу. Понял бы. И цитатами, цитатами… Поэтому только двойкой и отделался. А иначе восьмерку бы кинули, не меньше.

— И где вы теперь?

— Да там же. В родной семьдесят второй. Вы не думайте, у меня нормально всё. Я ту же научную работу веду, просто на шарашке. И ещё крутить хожу вместе с зэками. Которые не в отказе.

— А зэки опять в отказе? Сердюков кивнул.

— Петух у нас строгий, законник. Так что отказничаем. Не так, конечно, как при Кукере. Свою зелёную норму даём… Да, ещё перед второй ветробашней эстраду поставили — теперь артисты морально поддерживают, пока крутим. Ну, в смысле, голограммами под фанеру. Воодушевляет…

Мы замолчали. Всё уже, в сущности, было сказано.

Сердюков съел ещё один мандарин, уже без особого энтузиазма. Видимо, понял наконец, что телесного человека на поверхности они не насыщают, и теперь просто наслаждался вкусом.

— Ну ладно, — сказал он. — Я пойду.

— Идите, капитан, — ответил я. — Даст бог, ещё свидимся.

Сердюков встал и пошёл к двери.

Он сделал всего два шага, а я уже сел на его имплант — прямо как ковбой на любимого жеребца.

Я поймал тот самый момент, когда капитан покидал симуляцию и жандармы снимали с него коммутационный шлем. Я думал, он окажется в какой-то комнате — но Сердюков сидел прямо на велораме, среди других крутящих педали зэков.

Впереди была вторая ветробашня — и перед ней действительно теперь стояла эстрада. На ней прыгал одетый в форму улан-батора шансонье с зелёным коловратом на черепе и пел:

— Ветры и вёрсты, улетающие вдаль!
Сядешь и просто нажимаешь на педаль!
На педаль!
Даль-даль-даль-даль…
Даль-даль-даль-даль…

Коловрат был предусмотрительно перечёркнут красной губной помадой. Видно, сам певец в даль не хотел. Сердюков вздохнул и покосился на винт ветробашни, медленно поворачивающийся в синем утреннем воздухе. Его глаза сползли на висящий внизу плакат:

ДАЁШЬ СТО СОРОК МЕГАПОВОРОТОВ!

Затем, уже с хмуроватым прищуром, он уставился на будку ветроредуктора. Мне показалось, что я уловил его мысль.

«Широка ты, жизнь. Вертеть — не перевертеть. Ну а если кто у нас крутит не по совести, так ему самому перед Богом ответ держать. А ну-кось…»

Нажав на педаль, Сердюков продавил её до дна траектории, разминая задубевшую смазку, потом двинул другую — и круть пошла, сначала туго, но с каждым поворотом педалей всё шибче и шибче.

Сердюкову было неуютно и холодно крутить на морозе.

Конечно, если судить по понятиям эпохи, сам виноват, подумал я. Левша духа. А времени нужны правши, и желательно в конном строю. И всё-таки было жалко Сердюкова.

Но тут на капитана навалились воспоминания, я заглянул в чужую память — и даже присвистнул от удивления.

У ролика, который показал мне Сердюков, было продолжение. Оригинальная запись была длиннее, просто вторую её часть капитан стёр. Но сам он помнил всё хорошо.

Я снова увидел лежащую у стены Дарью Троедыркину. Увидел кровавую надпись. Затем оператор покосился влево — и я заметил лежащий у стены тусклый металлический предмет.

Это был цугундер Варвары. Отполированный ладонями и кишками заострённый стальной огурец-гигант. Я даже увидел на его тупом торце наклейку с музейным номером.

Рука Сердюкова в штурмовой перчатке подняла цугундер и спрятала его в пустой нагрудный патронташ.

Дальше в памяти был пробел. Потом я увидел хоровод гипсовых Лукиных из заброшенного мемориала. Руки Сердюкова, теперь без перчаток, держали складную лопатку. Он уже вырыл под монументом глубокую нору.

Я увидел заполненный маслом пакет из прочного полиэтилена. Цугундер был в нём. Сердюков вложил пакет в военный тубус защитного цвета, завинтил ребристую крышку, спрятал контейнер в норе и аккуратно завалил землёй.

Потом я увидел ещё кое-что.

Перед самой отсидкой (верней, откруткой) Сердюков нашёл покупателя в даркнете. Оплата в крипте, чистый кошелёк, помощь в приобретении второго таера. Хватало даже на новую идентичность. На самом деле цугундер стоил куда дороже, так что все были в выигрыше — и Сердюков, и неизвестный монгольский коллекционер.

Коллекционер этот, догадался я, просто зеркало для отвода глаз, а реальный покупатель, похоже, кто-то со старших таеров. Если не сам Гольденштерн. Баночники побогаче любят скупать реальные физические предметы, которых не могут потрогать рукой. Что-то вроде тяги к цугундерам у фем, надо будет сказать Сердюкову.

Мне стало завидно. Я за свой второй таер жизнью рисковал, а парню как с куста, только открутит два года… Но недостойное чувство тут же ушло. Прекрасно, когда в жизни везёт хорошим людям. А Сердюков был хороший человек.

Я почувствовал, как на глаза наворачиваются слёзы.