Круть (с разделением на главы)

(грозно хохочет на мотив «Пятой симфонии»).

А знаешь ли ты, читательница, кто назначает русских писателей большими, значительными, крупными и великими? ЦРУ. Цэ-рэ-у. И никто другой.

Они всегда этим занимались и всегда будут. Говорят, в Америке нет министерства культуры — позвольте-позвольте. А ЦРУ? Выполняет те же функции, только это не национальное министерство культуры, а глобальное. И заодно — тайное мировое правительство, если кто до сих пор найти не может. Чтобы рулить миром, надо рулить Америкой. А кто рулит Америкой? Вот, начинает доходить.

Про «современное искусство» (всяких там поллоков и де кунилингусов) все давно знают, что это CIA psyop. Даже повторять лень.

Но ведь философов точно так же раскручивают. Вот Славой Жижек. Фирма (не путать с нашей конторой, которая исключительно закручивает) позиционирует его так: «самый опасный философ Запада». Почему? Как почему. Когда он вылизывает яйца неоконам и истеблишменту, его зубы всегда рядом. По западным меркам, реально тревожная ситуация.

Но это у них внутреннее потребление. А о наших делах просто молча взгрустнём. Фирма нам теперь Духоград строить назначила. Вторая ходка после Лондонграда. Лет через десять вернутся, споют за забором «Winds of Change», отрясут все груши, и по новой.

Но я про родную словесность не договорил. Она ведь тоже недалеко ушла. В смысле, от ЦРУ. Нельзя даже сказать, что это особо скрывают. Просто выясняется всё с опозданием в полвека — когда рассекречивают документы, всем уже плевать. Ну как с Пастернаком. Или с Солженицыным. Вы правда думаете, что с нынешними как-то иначе? Да там всё пенистее в десять раз, и не от слова «пена».

У этих ребят вся линеечка размечена. Они слова зря не уронят. Большой, так большой. Крупный, так крупный. А нарекут значительным, им и подохнешь. Что ЦРУ решит, то клака и забубнит — они в случае плохой связи друг по другу курс сверяют, как стая крылатых ракет. А все хомячки в сетке потом повторят. Не зря же такая серьёзная организация по ним тапала. Это не значит, что я критикую ЦРУ. Я их уважаю. Они американские патриоты, делают свою работу как могут. Но у них там эквити, инклюзивити и что-то там ещё. Поэтому я просто расскажу с опорой на инсайдерскую информацию, как у них сейчас организован процесс. Наши контрразведчики тоже кое-что про них знают.

Короче, им недавно назначили в русский отдел нового куратора современной русской литературы. По чёрной транс-квоте. Оне раньше были механиком в Детройте, а теперь от них в мужском туалете пол-Лэнгли шарахается. Оне вообще-то в женский ходят, а в мужской забредают по старой памяти, когда крэком удолбятся. Но прогресс не остановить, так что на работу их всё-таки взяли — там в руководстве тоже не камикадзе.

Но посадили их не на торпеду «Посейдон», не на ракету «Буревестник», а на великое дерево русской словесности. Потому что белые цисгендерные крипторасисты в руководстве отдела решили так — особо наша пидорская обезьяна там не напортачит (yes, that’s exactly what they think about thee, my black non-binary broster[13]), а если и напортачит, невелика беда.

Диалектика в том, что консервативные элементы в ЦРУ есть, но объективно они тоже действуют против нашей культуры.

И что, как вы думаете, эти бывший механик из Детройта делают? Оне сами только крэк курить могут и за демократов голосовать. Поэтому всю текучку спустили на главного консультанта. А это кто? Правильно, профессор Козловицер из Колумбийского университета.

Он, между нами говоря, такой же профессор, как я великий канцлер. Профилактик пэтченный, который две шитных статьи написал, и то в лохматом году. Но это он теперь определяет, кто у нас великий, кто значительный, кто крупный — и не просто на ютубе пованивает, а решает по линии самого ЦРУ. И если ты с ним в Москве не пил до его отъезда, то звать тебя никак и статус у тебя в мировой культуре вообще никакой.

Даже хочется иногда через голову начальства обратиться — ребята из ЦРУ, мы же не природные враги! Давайте осторожно продвигать вместе консервативную повестку, это в наших общих интересах. Только увольте этого козла. Я не про чёрных транс-механика из Детройта, я всё понимаю — но увольте этого Козловицера! Сколько вреда он принес русской литературе.

Вы разве не понимаете, как он вас крутит на своём кулацком обрезе? Банально бюджет пилит с корешами, пока вы делаете чёрным трансмеханику искупительный эквитический метаотсос. Очнитесь! Подумайте, как транжирятся деньги американских налогоплательщиков! До чего дошло — русский писатель такие вещи объяснять должен.

Но только ЦРУ Козловицера не уволит. Хотя именно из-за таких сомнительных трудоустройств эта солидная организация раз за разом оказывается у разбитого корыта. Они ведь не только русскую литературу просрали. Америку тоже. Тайное мировое правительство опасно прежде всего тем, что может очень долго скрывать, какие в нём собрались мудаки.

А вот Колумбийский университет уволить Козловицера может легко — потому что у него через слово то «рашизм», то «рашист», а это классический racial slur. Возбуждение ненависти по принадлежности к нацгруппе. Попробовал бы он так про палестинцев. Или russial slur в Колумбийском университете можно?

Тогда я сам всё сделаю. И без всяких доносов.

Слышь, Козловицер — я ещё почитаю, что свободные СМИ про меня пишут, а потом одолжу у Солкинда двойную египетскую корону, просижу час в тантрической медитации «Я — Мин», надрочу елду электрической помпой и позвоню тебе, сука, по зуму. Подниму плётку — и всё. Могу не звонить даже, просто приснюсь. Солкинд научил. Ты на следующее утро вообще не проснёшься. Только приснится напоследок, что в пирамиде Хеопса заплутал.

Понял, нет?

Ну ладно, увлёкся. Но завтра специально не стану исправлять ни строчки, чтобы звенел в нравственной пустоте нашего века обнаженный нерв моей запрещённой искренности. Писатель должен иногда быть эмоциональным себе во вред. Сейчас вот тяпну ещё водочки, минут через пять, глядишь, перещёлкнет на философскую прозу.

Вот ни слова не изменю. Пусть отменяют.

Да мне, если честно, наплевать на эту отмену — ну где этой конторе победить художника? Особенно если ему интереснее не издаться лишний раз в какой-нибудь загибающейся залупе за кордоном, а честно сказать вслух, как обстоят дела.

Ещё, говорят, международный престиж. Вот это уже окончательно интересная тема. Эта шатия-небинария до сих пор думает, что от неё исходит какой-то престиж. Да его у нас ни в одном публичном доме не берут, а скоро и пускать с ним перестанут. А если в известных кругах этот престиж всё-таки полезен, то где я — и где эти таинственные круги на ржаном поле из кислотной галлюцинации соевого куколда, сосущего лаваш с мацони на проспекте Шота Руставели.

По опыту личного общения с англо-саксами знаю, что главная польза, которую можно из него извлечь — это сэкономленное время. В лучшем случае расплатятся песней. И даже не в оригинальном исполнении, нет. Будет как в анекдоте — подъедет какой-нибудь рабинович и напоёт Фрэнка Синатру. Причём не тебе, а другому рабиновичу. А высосут из тебя за это всё до последней кровинки.

Конечно, у них на витрине всегда прыгает пара русачков, которым как бы повезло — но не ведись, бро. Они и свой собственный пролетариат по той же схеме разводят, не только нас.

Русский успех на Западе — это когда тебе выдают три клетчатых пиджака для стримов и сажают перед камерой проецировать образ успеха.

Теперь подумай вот о чём. Кто послы духа и нравственности в нашей культуре? Сплошной актив ЦРУ (МИ-6 и Моссад для меня примерно то же самое, так что если кого задел, извините). Ну может затесалась пара-тройка хлопцев из ФСБ — конечно, яркие ребята, но если в процентах посмотреть, не видно даже. Они там в Лэнгли правда считают, что будут кормить нас вот этим самым, а мы станем покорно глотать?

Да, говорят, так и считаем. Глотали всегда и сейчас проглотите.

И ведь правы. Проглотим, булькнем и на дно. И снова не сумеем сказать вслух то, что понимаем уже не первую сотню лет. И опять не узнаем, чем всё кончится.

Но это и не важно. Ибо главная истина, друг мой до свиданья, состоит в том, что этот недобрый мир полностью иссякнет и завершится в тебе самом гораздо раньше, чем сменится геополитическая эпоха, климат или что там ещё на телепромптере.

Истины, видишь ли, бывают абстрактные и личные. Отличаются они тем, что абстрактные проверить трудно из-за их отвлечённой природы (Кант), а личные придётся пережить самому, поскольку они чисто конкретные и судьба проводит по ним мордой (Соловки).

По-настоящему важны для человека только личные истины. Хотя сделать абстрактную личной (например, присесть на червонец за базар) в принципе можно тоже. Можно даже из личной истины попытаться сделать абстрактную, но это надо, чтобы хорошо вложилось ЦРУ.

Почему все важные истины — личные? Потому что мир состоит из наших личных ощущений, чувств и мыслей. Проверь сам. Побегай, попрыгай, можешь ленту почитать — только следи за реакцией. У тебя пять минут, а я пока ещё водочки накачу.

Вернулся? Убедился? Всё, что ты сейчас испытал, связано с уже распадающимися (замечал неоднократно, да?) биологическими органами, включая мозг. Твоими органами.

Иной системы координат, кроме личной индивидуальной реальности, просто нет. Всё проявляет себя только в ней, включая авторитетные философские мнения, что это не совсем так. А прочее имеет место быть или не быть на соловках у канта.

Поэтому в любом реальном измерении неравенство кончается абсолютным и полным равенством без всяких баррикад — и весьма быстро. Кончается вместе с самим этим измерением. То же самое относится ко всякой земной несправедливости и несвободе.

«Кто был ничем, тот станет всем» — это не факт. А наоборот работает всегда. Проверено веками. Так что не надо переживать — Бог не фраер и не франкмасон.

Так не хрен ли тогда с этим миром, если он и есть ты сам, а тебе по-любому уже прилично тик-так, а скоро и вообще тук-тук?

Да, конец истории делается всё твёрже и поворачиваться к нему спиной уже тревожно. Но не бойся глобальных катаклизмов, друг мой. Скажу тебе на ухо — ты сам и есть надвигающийся апокалипсис, такой же неизбежный, как лесбийский оргазм чёрной белоснежки в диснеевской гомофраншизе.

Нет другой атомной бомбы, которая долбанёт по этому миру так же фатально и метко, как ты сам. Мало того, заодно ты уничтожишь всю Вселенную. Замочишь не только Цукерберга на яхте «Launchpad», но и его космическое рептилоидное начальство из международного порнофильма «Проблема Трёх Тел».

Какое ещё утешение тебе нужно, человек? Назову это четвёртой бритвой Шарабан-Мухлюева.

—

Вчера я расслабился и отвлёкся — и даже, наверно, проявил слабость. Но, как и обещал, не правлю ни строчки. Пусть будет у эпохи лишний написанный кровью документ.

Вернемся к Ры.

Самым поразительным в этой интрижке оказалось то, что в дни, когда наша страсть была на пике, литературная борьба между нами продолжалась с неукротимой яростью — и в публичном поле, и в спальне.

Не буду останавливаться на деталях — они известны. Она облыжно обвинила меня в мизогинии (в числе многих других бедняг). Я в ответ попросил определить понятие «женщина». Против моих ожиданий, она попалась в этот небрежный капкан и была объявлена трансофобкой.

Это оказалось для неё страшным ударом. Труднее всего ей было пережить то, что вчерашние подруги, в том числе Дуня с Марусей, теперь публично клевали её печень, чтобы сохранить собственную рептилоидную пайку. Она замкнулась в себе, помрачнела — и стала вести себя странно.

Я уже говорил, что идеологический разрыв между нами сделал сползание в BDSM-практики неизбежным. Но я не искал себе сисястую либеральную доминатрикс, как многие фейковые традиционалисты, чьи истории сделались в последнее время достоянием гласности.

Нет, я хотел доминировать сам. Не столько над её женским, но поразительно сильным телом, сколько над заблудшим умом. Не для того, чтобы насладиться чужой слабостью и своей мощью, а чтобы направить к возрождению, свету и правде — примерно как делают это сотрудники ФСИН.

Рукавицы мои были ежовыми лишь для поразившего её душу зла. Так чуяло моё сердце здоровую духовную изнанку наших сексуальных сомнительностей.

А что касается их несколько эпатирующих форм, то мы же не плясали голыми в общественном сознании. Мы делали всё консентно, в пристойном уединении и в личное время, как два совершеннолетних цисгендерных индивидуума, и никаких жалоб от граждан на наши действия не поступало. Были только завистливые сливы в сеть. Думаю, читательница, ты многое видела сама — но расскажу о том, чего не заметит никакая камера.

Её психическое состояние в те дни начало вызывать тревогу. В ярости она становилась чудовищно сильной, как это бывает с помешанными, и могла перебороть даже меня. История с трансгендерной отменой пробудила в ней какой-то глубинный конфликт, внутренний надлом, природу которого я не понимал до конца.

Однажды она погрузила меня в полудрему, накормив смесью виагры и снотворного — и сняла точную гипсовую копию моего прибора. Наверно, думал я сквозь сон, хочет заказать каучукового дружка для тех дней, когда меня не будет рядом — значит, уже предчувствует разлуку. Любви дают три года, но иногда она выходит по УДО…

А потом произошло роковое свидание, после которого мы расстались. До сих пор больно вспоминать эту ночь — оттого больно, что к горечи утраты примешивается память о небывалом, запретном наслаждении. Расскажу об этом, не утаивая ничего, в том числе самых спорных деталей.

Наша любовная игра заключалась в том, что мы как бы воскрешали и заново разыгрывали в спальне нашу литературную полемику, трансмутируя всю бездонность наших разногласий в мучительный и горький эрос. Это почти привело нас к катарсису. Почти — но на самой его грани судьба распорядилась иначе.

В последний день всё было как обычно. Мы вспоминали наши споры, чтобы сжечь их в пламени страсти.

В одной из своих статей она обвинила меня в том, что в моих романах «везде одно и то же». Никогда не мог понять смысла этой инвективы — имеются в виду буквы? Слова? Знаки препинания? Или так метит само себя кривое недоразвитое сознание, превращающее любой мой шедевр в свой тухлый ментальный форшмак?

Мы стали интенсивно прорабатывать эту тему на моём подмосковном ранчо.

Я прибил двадцать пять книг к стенам в полуметре от пола, натёр их луком, колбасой или чесноком, и заставил её изображать собаку. Водя Ры на поводке, я принуждал её нюхать книги.

― Одно и то же, сука? А? Вот так одно и то же? И вот так? А? А так? А вот? А вот? А так? А? Вот так? В Бобруйск захотела, сука? Мы вас всех в Бобруйск отправим. Малой скоростью в сумках и пакетах. А так, а? А вот? А вот?

Термин «сука» в данном случае был не оскорбительным обращением к женщине, как ложно утверждают некоторые предклимактериальные блогерки (универсальный эпитет, кстати — подходит тёлкам независимо от возраста), а фетишсловом, вполне уместным во время BDSM-сессии. Если вы видели запись, Ры не возражает — нюхает книги, скулит, кивает головой и даже рассуждает, какие из книг лучше, а какие хуже.

Замечу, что никогда не понимал самой возможности такого сравнения — книги же не средство для очистки полов (если не брать гендерно-аффирмативную литературу, специалистки по которой обычно и выносят подобные вердикты). Поразительная наглость требуется для таких заявлений. Но что взять с банкротов и банкроток духа, продающих на ютубе последнее едало?

Впрочем, в описываемом случае Ры, вероятно, вошла в роль и говорила про запахи. Я стегаю её плёткой совсем не сильно, только для проформы — а она отчётливо отвечает:

― Oui, mon chien Andalou…[14]

Испуг, заметный в этой записи, естествен для садомазохистических практик и является их важным игровым аспектом — таким же, как чёрная кожаная упряжь с кольцами или кляп.

Когда все книги обнюханы, мы прокачиваем ещё одну тему.

― Что это значит — «ранний Шарабан-Мухлюев», «поздний Шарабан-Мухлюев»? Не сметь больше так говорить.

― А как можно? — покорно спрашивает она.

― Запоминай. Если я звоню в четыре утра сказать, что ты слизь мохнатая — это я ранний. А если звоню в полночь пьяный и объясняю то же самое, но развернуто и подробно — это я поздний. Других смыслов не энтертейнить. Поняла?

Здесь, однако, определённого ответа добиться я не смог.

Затем мы возвращаемся в спальню. Дальнейшую запись пока не выложили, поэтому расскажу сам.

Doggy — очень гармоничная поза, если женщина позволяет себе на время забыть про культурные отложения последних двух веков. Ей достаточно вернуться к своему биологическому естеству — принять, так сказать, себя изначальную. Но это простейшее и естественное внутреннее действие в наше время осложнено множеством ментальных стоп-кранов, установленных тоталитарной и репрессивной левой культурой.

Если вы когда-нибудь пробовали трахнуть по-собачьи активистку, близкую к демпартии США, вы понимаете, что я имею в виду. А если подобный опыт был у вас много раз с разными дем-партнёршами, как у меня, вы, возможно, знаете и то, что всё дело в правильной коммутации намерения.

Партнёрша-феминистка может окрыситься на слово «doggy», но если попросить её встать осликом, вы таки с высокой вероятностью её оттараканите (обратите внимание, как гармонично уживаются в одном моём предложении голубоватый шагальский прищур и пять смешных зверюшек — мастерство не пропьёшь).

Но я отвлёкся. После прогулки по коридору с книгами ей даже не надо было менять позу — во всяком случае, внутреннюю. Я продолжил нашу игру уже как трибьют великому Харольду Роббинсу, которого цитировал по памяти на английском:

― Like a dog, woman! Do you understand your position?

Отчётливо помню эту минуту. Окно открыто. В просвете перистых облаков — серп луны. Занавеску теребит ночной ветер. Опершись на локти, она поворачивает ко мне заострённые страстью черты и тонко, по-сучьи, воет.

Признаю, в ней был определённый артистизм. Но искать его следовало не в её идеологизированных опусах, а в полумраке алькова.

Для меня это была одна из тех близких к абсолютному счастью минут, которые не кажутся чем-то особенным, когда происходят — но потом осознаются как драгоценное и неповторимое. Секунду или две я парил в эфире вместе с луной, облаками, её искажённым лицом и своим восторгом. А затем — как всегда в жизни — всё изменилось.

Я испортил всё сам. В погоне за ещё более острым наслаждением я догадался, как заставить её испытать по-настоящему сильную душевную боль. Я прошептал:

― Трансофобная сука!

Мука, которую причинили ей эти слова, абсолютно точно выходила за границы игры. Я ощутил это сразу.

― Янагихара! — прошипела она еле слышно. Я не понял, что именно она хочет сказать — возможно, она пыталась предельно остранить ситуацию, наполнив её абстрактным абсурдом. Но со мной это было непросто.

― Да! — продолжал я, мощно ударяя её бедрами в крестец. — Трансофобка! Ты ненавидишь транс-людей, но скрываешь это из страха перед либеральной инквизицией!

Я, конечно, вовсе не защищал транс-публику. Я лишь атаковал Ры в то место, где у неё болело.

― Янагихара! Янагихара! — визжала она.

― Трансофобная тварь! — отвечал я безжалостно.

― Янагихара!

― Я скажу, почему ты ненавидишь транс-людей, — продолжал я, яростно работая тазом. — Ты мечтаешь о члене, которым тебя обделила природа. Для того ты и сняла с меня копию — думаешь, я не заметил?

― Янагихара!

― Чувствуешь? А? Вот этого самого у тебя не будет никогда, трансофобная сука…

Конечно, это был удар ниже пояса. Как и все остальные удары в нашей не слишком приличной игре.

Только когда она вырвалась и убежала в дверь, ведущую на двор, я понял, что перегнул метафорическую палку. Но остановиться я уже не мог.

― Трансофобка! — заорал я, выскочив за ней следом.

― Янагихара! — кричала она жалобно, убегая в июньскую тьму. — Янагихара!

Когда она исчезла в ночном лесу, я ощутил смутное чувство вины. Как-то нехорошо вышло. С другой стороны, причини я ей слишком сильную душевную боль, она произнесла бы слово безопасности.

У нас это была фамилия «Бахтин».

И вдруг страшное подозрение мелькнуло в моей душе. Я схватил свой хуайвэй и залез в notes. Третья сверху запись была «Ры — слово безопасности» (подобных шпаргалок по разным интим-проектам там скопилось много, поэтому я метил их именами).

Я открыл запись и прочёл:

ЯНАГИХАРА

Как охнул тут мой внутренний человек. Нехорошо получилось. Неизящно и бездушно.

Я сразу понял, почему ошибся.

Незадолго перед этим мы с Ры вспоминали в кровати одного политтехнолога (не буду называть его имя в своей громкой книге), тоже потомственного члена внутренней КПСС, который много лет поднимал на московских заказах. А как в творческой лаборатории запахло горелой изоляцией, свалил в Амстердам и открыл там галерею.

Вспоминал я его без зла, просто размышлял вслух, что сделают конечные потребители, когда специалиста привезут к ним обратно в клетке.

Представилось такое: привяжут животом к осине в таком месте, где через границу снуют шпионы и диверсанты. Чтобы жопа была где-то на уровне груди. Рот заклеют скотчем, а в очко вставят «Копьё Судьбы». Другими словами, РПГ-7 на трубе. Идеально с гранатой-тандемом, она войдёт лучше.

По технологии это как на бутылку сажать со столба — один раз поднять, а дальше он по стволу сам сползёт и налезет. Потом проведут растяжку, примерно как с обычной лимонкой.

И, само собой, оформят происходящее как акцию совриска — заминированную жопу технолога застримят на экран в его же амстердамскую галерею, а собравшихся у амстердамского экрана покажут ему самому, желательно через apple vision pro.

И как шпион пойдёт той тропой, устроит он себе и этому технологу полный карнавализм.

Вот точно так я ей сказал, слово в слово. Наверно, потому у меня и отложилось — Бахтин[15]. А там и правда был Янагихара, сам в телефон залил.

Но кто этот Янагихара? Что я, всех якутских сказочников помнить обязан? Слово безопасности должно быть запоминающимся и простым. В общем, виноваты мы оба, Ры. Я на пятьдесят и ты на пятьдесят. Ну ладно, ты на двадцать пять. А на другие семьдесят пять — мировой глобализм. Кому что должен, всем прощаю.

Этот вечер нанес глубокую душевную травму и ей, и мне. Но я сумел выстоять. А вот её душа, по слухам, покосилась, как гнилая беседка после урагана. Не знаю деталей, но краем уха слышал, что она окончательно помешалась на феминизме и всё время проводит в переписке со своей Варей.

Ну и хватит об этом.

Вешние воды не ждут, когда сугробные наледи расступятся — они прожигают свой путь сквозь выжухло-чернявую корку уходящей зимы. Вот и мне пора дальше в путь по тревожному простору жизни. Время перевернуть страницу и завершить главу.

Такой я запомню тебя, Ры — женственно-гибкой, убегающей в слезах, кычащей зегзицею:

― Янагихара! Янагихара!

А век-волкодав бабачит и тычет тебе в ответ:

― Бах-тын! Бах-тын!

Прощай же в своей мгле, ночной и заграничной — и будь, если можешь, счастлива без меня. Но как трудно мне перевернуть эту страницу, как больно…

Вот ещё какой я помню тебя. В мае, как только проклюнулась первая зелень, ты шептала в особо горячую ночь, когда даже либеральная феминистка-русофобка становится поэтичной, таинственной и мокрой:

― Знаешь… Когда всё пройдёт и кончится, и мы уже не будем связаны законами этого мира… Ты веришь, что такой момент настанет?

― Допускаю, — сказал я. — Типа как в девяностых?

― Нет, — засмеялась она, — как в нулевых. Настоящих нулевых, до которых ничего вообще не было и дух носился над бездной. Позови меня так: Ma Chienne Andalouse… Я приду к тебе сквозь пространство и время несмотря ни на что. Обещаю.

Я догадался, что «Ma Chienne Andalouse» означает «моя андалузская сучка» — но волчьим слухом различил разницу между «мон щендалу» (как она обращалась ко мне в своих экстазах) и «ма щен-андалуз» (как она заповедала позвать её из вечности).

Я попросил её объяснить разницу, и она рассказала, что во французском языке прилагательное меняет форму в зависимости от рода существительного, и то же касается притяжательных местоимений. Поэтому, наверно, я и запомнил этот сложный зов.

И теперь я думаю — если однажды, уже освободясь от тела, я задержусь на границе вечности, не вырвется ли вдруг из центра моего естества это:

― Ma Chienne Andalouse…

Только что впервые заметил в шерсти французской сучки английскую вшу-louse.

Совпадение? Не думаю. Англичанка гадит всегда и везде, пора привыкнуть. Поэтому, милая, если что, я позову тебя по-русски.

Например, так: