Крутая волна

«Вот тебе и калоша!» — с удивлением мысленно воскликнул Гордей, разглядывая сияющий свежей краской стремительный корпус «Лауринсто- на» у стенки торгового порта. Корпус парусника был покрашен в черный, смолистый цвет и блестел, как лакированные штиблеты адмирала Вирена; над фальшбортом белоснежно взлетали ажурные надстройки, и этот их белый наряд бросался в глаза так же резко, как платье гимназистки в рабочей толпе; мачты и реи были коричневатые, они, как бы объединяя два противоположных цвета, приподнимали корабль над стенкой, над землей, устремляя его ввысь; особенно гордо возвышался над всем земным высоко поднятый бушприт, устремленный к заливу, к седому Балтийскому морю, несущему издали йодистый запах ила, рыбы и еще чего-то непонятного, но удивительно знакомого, вызывающего в груди сладкососущую истому, желание вырваться из тесных объятий каменных домов и набережных на вольготный ветреный простор неугомонной стихии.

— Как лебедь, — сказал Студент. — Гордись, Гордей, что затесался в стаю лебедей… Как видишь, я мог бы стать заурядным поэтом из племени рифмачей.

— А что такое рифмач? — спросил Гордей, полагая, что это нечто из слов, которые в обиходе моряков парусного флота: «фок — мачта», «грот- мачта», «взять рифы» и прочее, что он усвоил еще на «Забияке», будучи левым загребным на шестерке.

— Рифмач? — переспросил Федоров. — Ну, это вроде поэта, хотя и не поэт, но может сказать, как стихи, допустим: «море — горе», «штиль — шпиль»…

— Стало быть, складно говорить, — помог Студенту Гордей, отмечая про себя, что шпиль в носовой части «Лауринстона» — вертикальный, с восемью гнездами для вымбовок, наверняка дубовых, в которые впрягать надо по два, а то и по три человека; якорь с одного боку — становой, весит две — три тонны — попробуй-ка выдерни его со дна. Да еще на корме, подняв одну лапу, лежит такого же веса адмиралтейский якорь. И тоже из хозяйства штурмана на корме же, на открытой площадке полуюта, — огромное, больше человеческого роста, рулевое колесо из красного дерева с резными завитушками, как на стульях в кабинете Михайлы Реброва. Смоленые цепи от штурвала ползут по палубе, как змеи, готовые ужалить любого зазевавшегося матроса, вертеть всю эту систему (почему-то это слово, узнанное на курсах, особенно нравилось Гордею), видимо, нелегко, тут и троих рулевых в плохую погоду не хватит, может запросто смахнуть за борт, а талей и блоков, которые надо бы завести, что-то не видно…

Поднимаясь по скрипучей сходне на борт парусника, Гордей уже прикидывал, что ему надо будет сделать, начиная с боцманской службы, которая тоже подчинялась штурману и обеспечивала должный порядок на корабле.

Порядка пока не было, даже вахтенного у трапа то ли забыли выставить, то ли он куда-то ушел. Поэтому Шумов с Федоровым взошли на палубу беспрепятственно, замеченные с мостика лишь сигнальщиком, тоже не обратившим на них внимания.

— Да что они, вымерли, что ли? — недоуменно спросил Федоров, оглядывая пустую палубу.

— А ты сначала понюхай, — посоветовал Гордей. — Может, тогда догадаешься.

— Зачем? — спросил Студент, однако повел ноздрями в одну сторону, в другую и удивленно сказал: —А и верно, луком пахнет! На постном масле. Чуть подгорел даже… Ты завтракал? Я не успел. Но где же люди? Запах есть, а людей почему-то нет.

— Надо понимать, они по другому борту, — тоже принюхиваясь, сказал Гордей.

Людей возле камбуза было всего шестеро, они гремели оловянными ложками то по кастрюлям, то по переборке, с которой ошметками отваливалась краска. А из единственного иллюминатора камбуза валил чадный, дурманящий смрад подгоревшего лука. Вот в овале иллюминатора мелькнуло распаренное лицо кока, сердито уронившего за переборку:

— Ну чего орете? Шклянок ишо нэ було.

>

Из очереди вывернулся щупленький матросик, ухватился за язык рынды, и не успел еще остыть в воздухе ее звон, как дверь камбуза распахнулась, и маслянисто блестя закопченной рожей и белыми зубами, кок возвестил:

— Прыступимо, православны, но шоб бэз паныки!

Православные, оттеснив кока, черпали кастрюлями прямо из котла, макая пальцы в темно — коричневый навар, обжигаясь и матерясь, старались набрать побольше и погуще. Когда шесть кастрюль были бережно вынесены из жаркого овала камбузной двери, Гордей спросил кока:

— Сколько же у вас на довольствии?

— Хиба ж его знае, скильки на удовольствии. Минэ указано сготовляти на усю команду.

— Скильки ж твоей усей команды? — иронически спросил Федоров, подлаживаясь под кока и тем самым обидев его окончательно. Кок, окинув Студента с ног до головы презрительным взглядом, аккуратно свернул кукиш и вполне серьезно пообещал:

— О це бачишь? — Плюнул, целясь в котел, но промахнулся.

Федоров стремительно бросился к нему, схватил за ворот крахмальной куртки и начал вытрясать:

— Что же ты, гад, делаешь? Там дети голодают! Контра хохлятская, в чью беду плюешь?

Над «контрой хохлятской» долго колыхался почти белый колпак, наконец и он свалился в котел, и это остудило Студента.