Крутые перевалы

— Для нас это не закон! Королевским указам мы не подчиняемся. В партии свои законы. Революционные. Надо, Симеон, продолжать работу. Старую квартиру придется немедленно оставить...

Я так и сделал. Собрал вещи — все они вместились в морской мешок из брезента, — рассчитался с хозяйкой и поехал на вокзал. Там сдал «имущество» на хранение и отправился к знакомым, адреса которых у меня были.

На одной из тихих улочек города жил рабочий порта с итальянской фамилией Марчелло. Я хорошо его знал. В партии он не состоял, но к коммунистическим идеям относился сочувственно, выучил наизусть текст «Интернационала» и говорил, что его автор — рабочий Пьер Дегейтер — «самый талантливый в мире человек». Особенно Марчелло нравились в партийном гимне строки:

Мы наш, мы новый мир построим,
Кто был ничем, тот станет всем!

Я надеялся у него переночевать. Нашел нужный мне номер дома и начал медленно прогуливаться по улице, словно я местный житель и вышел подышать свежим воздухом. Зная, когда в порту кончается смена, решил дождаться его на улице. Мое нелегальное положение требовало осторожности. Ведь можно легко подвести не только себя, но и хозяина квартиры. Часа через полтора он показался в конце улицы. Мы поздоровались. В двух словах рассказал ему ситуацию, и Марчелло пригласил к себе...

Если бы я сейчас попал в Антверпен, то уверен, что нашел бы без помощи проводника не только улицу и домик этого рабочего, который приютил меня на ночь, но и все другие места, где приходилось скрываться от полицейских и жандармов. Вот только не все фамилии запомнил тех милых и честных людей, которые бескорыстно предоставляли нам приют, сочувствовали нашему общему делу, помогали в работе...

На таком нелегальном положении я прожил в Бельгии до весны 1933 года, грозного своими событиями. В Германии готовился к захвату политической власти Гитлер. Прогрессивные газеты и радио с тревогой сообщали о зловещих сборищах молодчиков в пивных Мюнхена, их угрозах в адрес коммунистов, социал-демократов, о каких-то тайно формируемых отрядах штурмовиков.

Нужда, как петля, все сильнее душила нас, безработных моряков. Надо было искать работу, иначе протянешь ноги. Одни уезжали в Голландию, другие — в Италию, третьи брали курс на Британские острова, пытаясь устроиться там на торговые или пассажирские судна.

Решил и я, посоветовавшись с секретарем портовой партячейки, наняться в команду какого-нибудь корабля. Мне помогли, и я заключил контракт с капитаном английского парохода, уходившего из Бельгии с грузом в Лондон.

Об этом сообщил домой и просил писать мне по новому адресу.

Забегая несколько вперед, расскажу, как случайно сохранились мои письма, посланные в Клишковцы из-за границы.

Разбирая много лет спустя фундамент нашей старой, покосившейся хаты, что пошла на слом, сельские плотники обнаружили пожелтевший бумажный сверток. В нем оказались мои письма. Как они туда попали? Оказывается, их аккуратно собирал мой покойный отец и прятал в укромном местечке. На выцветших от времени, слипшихся от сырости конвертах стояли штемпели Виндзора, Детройта, Балтиморы, Антверпена, Парижа, Лондона...

Приведу здесь лишь одно письмо из Англии. Оно — свидетельство той тяжелой жизни моряка, тех кабальных условий, в которых приходилось работать. Каждый матрос постоянно с ужасом думал, что вот скоро кончится контракт и тогда опять придется класть «зубы на полку»...

«Дорогие родители!

Сегодня прибыл в Лондон и получил от вас письмо, чему, конечно, обрадовался, узнав кое-что о доме. Послезавтра ухожу опять в море на две недели, и потом кончается контракт. Не знаю, что будет дальше.

Работа пока ничего... Жалованье получаю 8 фунтов стерлингов в месяц. Плохо только, что курс их падает, деньги дешевеют и жалованье оказывается малое.

Вы спрашиваете, где я держу деньги. Об этом нечего журиться, ибо их нет... Спрашиваете, обеспечен ли я чем-нибудь в случае несчастья в море. Отвечаю вам, что нет. Потому что за это обеспечение надо платить из своего жалованья. Дело обстоит так. Если пароход утонет и кто-нибудь останется живой, то получит жалованье за два месяца и одежду. А если случится какое-нибудь несчастье на работе, то по здешнему уставу каждый человеческий орган имеет свою цену: рука — свою, нога — свою, палец — свою. Если же убьет насмерть — то пропало все.

Почему не получаю ничего от Васи? Я ему посылал все время письма, а от него — ничего. Хотел бы я знать, как долго он еще будет служить в румынской армии. Когда этой службе будет конец? Не пишите писем, пока не сообщу новый адрес. Как моя жена и дочка Ганя? Надо, чтобы она уже пошла в школу. Сделайте все возможное, чтобы учить ее.

Лондон, Англия».