Крутые перевалы

Василий вскочил. Черная куча его волос тенью зашевелилась на стене, а под сиденьем заскрипели нары. Никита тоже поднялся и, отыскивая трубку, толкнул Настю:

— Вставай, баптистка! Чего дрыхнешь? Ставь на печку котелок. У гостя-то, поди, в животе урчит. Мотри, ужо солнце в бок упирает.

Небольшая женщина приподнялась с нар и шатко прошла к печи.

— А чем кормить-то будешь? Вчера все пролакал, язва болотная, — ворчала она. — Только и живем на твою бездонную глотку…

— Не мурмуль! Разживляй печку! — отозвался Никита, шаря по нарам огниво и трут.

Василий красными спросонья глазами смотрел в пол и будто только от слов Никиты очнулся.

— Никита! А кто из наших старых рабочих здесь остался? — спросил он, повертывая голову.

Никита положил трут на камень и стал высекать огонь. Отсыревшая губа не занималась, и он с раздражением начал ударять раз за разом, гоня сплошную ленту искр, пока не зажег.

— Из наших? Да кто?.. Рогожин, Пашка Вихлястый, Алешка Залетов, старик Качура, Ганька Курносый, да так человек десятка три-четыре наскребется.

— А из шахтеров здесь никого?

— Нет, они все на Баяхту утянулись… — и, затягиваясь «самосадкой», взглянул на Василия.

— Да, брат Васюха, порасшвыряла нас эта пеструшка. А жисть-то, жисть-то пришла! Посмотри — в гроб краше кладут.

Никита провел по провалинам щек шершавою, потрескавшейся рукой и засопел трубкой.

— Хотели на Ленские прииски, друг, а на вши, что ли, поднимешься отсюда. Когда партизанили, лучше братва жила, ей-бо! Там не знали, что будет, и ждали чего-то… а тут гнус заедает, и податься тебе некуда. Крышка, Вася, всему.

Голос Никиты задрожал еще сильнее и вдруг захлебнулся.

Около загудевшей печки не то от слез, не то от холода клокотала и вздрагивала Настя.

— Завоевали свободу своею собственной рукой, — хихикала она. — Рабочих поморили… Тунгусишки, как мухи на моху, коченеют. Вот, гляди, в каких ремотьях остались, — все проели.

Василий ежился от внутренней досады и напряженно молчал.

Никита надернул на босые ноги рыжие броднишки и подошел к нему вплотную. Его рубаха лоснилась от грязи и пестрела разноцветными заплатами, а одна штанина до самого полу была разорвана вдоль.

— Все тут! У всех такая хламида, Вася! За дровишками в мороз не в чем вылупиться из этого острога. Охоты нет. Соли два месяца не видим. Сухарей в неделю раз отламывается. Ребятишки передохли, а бабенки, как подсушенные селедки, житья от них нет. Снова на бога лезут с голодной-то утробой…

И, отойдя к печке, добавил:

— Зря, Васюха, зря! Неужто для того мы полили рабочей и партизанской кровью тайгу, чтобы гнусь там разная плодилась? А кто виноват? Куда денешься? В городе — там тоже люди дохнут, и только, говорят, комиссары галифой трясут. Никудышная жистянка пришла. Зарез!

У Василия задрожали руки и искривилось измятое со сна лицо. Он приподнялся и схватил Никиту за костлявые плечи:

— Не каркай, моль! Не вы ли в двадцатом пропили, пролежали, протунгусничали прииски? Тюлени! Не сами ли вы вместе с каторжной шпаной гробили, потрошили свое добро? Революцию пролежали в казармах, а теперь пенять! Зря, говоришь, а что зря?

Настя кошкой соскочила с обрубка от печки, зафыркала, залилась частой пулеметной трескотней:

— Обдиралы! Богохульники! Комиссары над рабочим народом! За это и воевали? Недаром в писании сказано…

— Цыть, балалайка, трепушка! — рявкнул на нее Никита. — Чай грей, сестра паршивая… Сама гнидой засела здесь и меня прищемила. Начетчица ты плевая! Лихорадка крапивная!

Настя, давясь слезами, отошла в угол.

Василий отпустил Никиту. Обида занозой шевельнулась в груди, а в глазах теплилось участие к судьбе старого товарища и раскаяние за внезапную непрошеную вспышку.

— Вороны вы полоротые — вот откуда вся оказия на вас свалилась. Знаешь, Никитка! Республика сколачивает золотой фонд, чтобы им разбить брюхо буржуям в мировом масштабе, а вы — вместе с рвачами. Ах ты, Никитка, партизан, таежный волк… Захныкал! В два года захотел закончить всю кутерьму и оглушить голодуху, а сам блох разводишь.

Василий выпрямился и тряхнул всклокоченными волосами. В плечах и коленках у него хрустнуло. Он схватил Никиту за желтую бороду и уже легонько притянул к себе.

— Дурило! Пугало ты воронье! Овечкой оказался, когда надо быть волком. Будем драться до конца! Надо моль выкурить с прииска. К черту эту свору барахольную! Надо поднять прииск. Трудовой фронт, товарищи… Новая экономическая политика. Новые камешки закладываем.

Настя поставила на стол вскипевший котелок. Нудно, по-бабьи, скулила:

— Слышали мы орателей! Не в первый раз. До мору людей довели. Россея, говорят, вся выдохла. Люди и людей жрут. Зверье среди белого дня на человека охотится, а у нас все говорят, говорят…

Она накинула рваную, из мешочного холста ремуту на такое же платьишко и за дверью запела:

Хвалите, хвалите, хвалите,
Хвалите Иисуса Христа.

— Вот видишь, опять закаркала, — сказал уныло Никита. — Серпом по горлу легче, чем слушать эту панафиду каждый день.

Настя вернулась с яйцами в подоле и кружком мороженого молока, а за нею ввалились приисковые бабы.