Крутые повороты

Впоследствии, вспоминая свои тогдашние соображения, тогдашние мотивы, Юрий Владимирович опять упрямо повторит: «Всякое новшество встречает недоверчивое и недоброжелательное отношение».

К «британским коровам» он теперь добавит еще и «русских лошадей»: «Тамбовский губернатор запретил обращение во вверенной ему губернии автомобилей… пока лошади к ним не привыкнут».

Свое нежелание выпустить в свет практически уже готовую машину он объяснит теми самыми причинами, которыми некогда отговаривался от конкурса:

«За 30 лет своей железнодорожной службы я не раз был очевидцем, как весьма полезные новшества гибли только потому, что они бросались в регулярную службу в недостаточно отработанном виде… Это вызывает не только большие расходы, создает вокруг испытуемой новинки атмосферу неудовольствия и злобы…»

Юрий Владимирович, кажется, забывает сейчас собственные же слова, некогда горячо и запальчиво сказанные им Кржижановскому, — нельзя в заводских условиях до конца отработать машину; машина не выйдет с завода готовой, как Минерва из головы Юпитера; железнодорожный локомотив способны вынянчить одни лишь железнодорожные рельсы…

Забывает…

Другим он сейчас озабочен, о другом думает и говорит.

Окунуться в атмосферу неудовольствия и злобы, поджидающую каждую новую машину, он, Юрий Владимирович, как видно, не торопится.

Четыре года назад на коллегии Наркомпути в ответ на его откровенное предостережение о психологическом сопротивлении новому Гаккель ответил: «Я рассчитываю на людей, а не на скотов».

Ну что ж, Яков Модестович имеет возможность это доказать сейчас на практике.

Ломоносов готов ему уступить такую возможность.

От сомнительного удовольствия на день или на час опередить своего соперника Юрий Владимирович согласен сейчас отказаться.

Он всегда говорил: техника — не скачки, техника — не ипподром…

Тем более готов он это повторить-сегодня.

…Я снова и снова задаю себе тот же самый вопрос — не ошибся ли автор предисловия, сказав о Ломоносове «авантюрист милостью божьей»?

Какой уж тут авантюрист!

Любую свободную фантазию, любое вольное движение души подавляет в себе и в своих сотрудниках инженер Юрий Владимирович Ломоносов. Смиряет себя и других смиряет. Наступает, что называется, на горло собственной песне. Все и вся подчиняет железной осмотрительности, осторожности, перестраховке… Пуританин! С ног до головы добропорядочный пуританин!

Как объяснить такое?..

Повторяю, нам с вами даны только документы и факты, нам остается только в них искать ответа на все свои сомнения и вопросы…

Мне лично кажется, что вчерашний авантюрист просто не устоял, растерялся, оробел перед бурной фантазией нового времени, перед его размахом, готовностью все разом разорить, чтобы разом же все сотворить заново, перед простодушной уверенностью, будто захотеть — уже значит создать.

Словно попавший в бурю пловец ищет ногой твердый камень, за который можно ухватиться и удержаться, вчерашний авантюрист, кажется мне, ищет опоры в твердых, устоявшихся, надежных инженерных правилах, инженерных аксиомах…

Время оказалось смелее и безудержнее вчерашнего авантюриста. Напуганный временем, он жаждет сейчас одного — спасительного благоразумия.

Так мне кажется…

…Ломоносов велит заново переделать холодильник на тепловозе.

Ставит новую будку, опять деревянную, но пропитанную «противопожарным» жидким стеклом.

Приказывает оснастить тепловоз всеми возможными приборами, которые могут когда-нибудь пригодиться и которых в России не достанешь сейчас ни за какие деньги.

По условиям конкурса тепловоз не должен весить больше ста пятнадцати тонн. А машина Ломоносова весит сто двадцать четыре тонны. Сотрудники ему докладывают: русские железные дороги такой тяжелый локомотив не примут.

Ломоносов возражает, пишет опровержения, объяснения, доказывает, что русская колея вполне выдержит и сто двадцать четыре тонны.

Скрепя сердце соглашается снять с тепловоза пять тонн — только пять тонн, ни килограмма больше, — довести вес машины до ста девятнадцати тонн. Объясняет: «договориться» с машиной ему куда легче, чем с твердолобыми чиновниками.

А время идет, тянется…

За один только сентябрь он проводит на заводской колее шестнадцать малых опытов.

Малых.

О публичных, официальных испытаниях локомотива Ломоносов пока отказывается и речь вести.

Казалось бы, теперь, когда минуло 1 марта 1924 года и никаких твердых конкурсных сроков больше не существует, Яков Модестович может наконец перестать гнать, перестать торопиться.

Но он гонит и торопится по-прежнему.

Еще в январе на заседании «Бюро по постройке» Скорчеллетти от имени завода обещал к 5 февраля закончить всю сборку.

Май уже наступил, а тепловоз все не собран.

Письма Якова Модестовича к Коршунову становятся в эту пору, кажется, еще решительнее, энергичнее.

7 мая 1924 года: «Прошу Вас принять к сведению, что о назначенном сроке испытания на 17 мая мы послали сообщение в Москву и полагаем, что к этому дню прибудет из Москвы специальная комиссия».

К 17 мая, несмотря на все старания, завод кончить работы не успел.