Крылатый пленник

Негромкие слова председательствующего леденят душу не только обвиняемым, но и иным присутствующим:

— Обвиняемый Фомин!

Бывший комендант встаёт и слушает обвинение стоя.

— Офицерский суд чести предъявляет вам обвинение в том, что вы, советский офицер в звании капитана, попав в плен к гитлеровцам, предоставили себя им в услужение, стали пособником злейших врагов родины в самое трудное и решающее время боёв за её освобождение. Признаёте ли вы свою вину?

Фомин с пересохшими губами, страшно взволнованный, с трудом подбирает слова ответа.

Очень тихо он объясняет, что сделался лагерным администратором с единственной целью — посильно помочь товарищам, облегчить положение томящихся в плену земляков. Изменником родины и пособником врага он считать себя не может. Осознав, что своей деятельностью он заменяет немца, воюющего против родины, он содействовал побегу военнопленных, но был разоблачён. Теперь он на одном положении с товарищами.

Выступает общественный обвинитель.

— Да, теперь, на третьем году войны, обвиняемый находится в одном положении с нами. Но посмотрите, товарищи судьи, на внешний вид подсудимых. Перед нами тучный упитанный человек. Вы, Фомин, ещё не страдаете дистрофией и, может быть, не успеете стать доходягой. Теперь вы испытали, что значит жить на ложке баланды и вот на этом «броте»[84], позорном суррогате из каштановой муки, опилок и плохо молотой ржи. Объясните суду, как же вы не стеснялись встречаться с нами, почти бестелесными тенями, уходить в свою комнату и там с приятелями-штубами наедаться досыта тем, что вам принесли из лазарета или отпустили по блату немцы? Вы же офицер и коммунист, на вас и в несчастье должны равняться все, как и в бою. Какой пример вы показали тем, кто моложе вас и опытом, и званием? Пример бесконечного себялюбия и забвения нужд тех, чьи судьбы вы якобы хотели защищать. Вы поступали по принципу шкурников: умри ты сегодня, чтобы я мог дожить до завтра. Родина и товарищи не должны вам простить этого.

Считаю, что Фомин и его помощники заслуживают осуждения и наказания. Прошу опросить свидетелей обвинения.

Председательствующий даёт слово Вячеславу Иванову.

— К тому, что сказал обвинитель, хочу добавить немногое. И говорю о моральном ущербе Родине, нанесённом Фоминым и штубами. Любому из нас противно вступать с немцами в разговоры, обращаться, скажем, к надзору по неотложным нуждам. Враг не только по нашим поступкам, но даже по нашим глазам, нашему молчанию должен глубоко ощущать всю глубину народного презрения и ненависти к нему. Как же можно было ежедневно встречаться и мирно беседовать со всеми Попичами и прочей нечистью, как с равными себе, нет, даже как с «начальством»? Как мог Фомин забывать, что с ним, с пленником, говорит его злейший враг, не только одетый в форму фашиста, но и проникнутый духом фашизма насквозь? Как он мог смотреть им в глаза, смеяться, шутить с ними, выполнять их проклятые указания? Ясно ли ему, как глубоко он уронил честь своего офицерского мундира?

— Я защищал товарищей от садистов. Я отводил руку садистов от многих военнопленных. Я, Фомин, разговаривая с гитлеровцами, заступился и за вас, Иванов.

У Вячеслава глаза горят пантерным, голодным блеском. Кровь прилила к впалым сухим щекам. Полнотелый Фомин, удручённый, встревоженный, грузно переминается перед судом с ноги на ногу.

— Разрешите ещё минутку, товарищи судьи! — зал выражает Вячеславу одобрение. — Фомин, правда, заступился за меня, когда Попич изломал об мою спину и башку свою палку. Мы и не обвиняем Фомина в садизме. Но мы и реабилитировать вас полностью не можем. Кто докажет, что вы, сытый человек, не знавший истощения, косвенно не помогали садистам, не вкладывали, так сказать, палку в ту руку, которая нас била? Почему вы не брали примера с Ситнова, с Воротилкина? Спросите его, товарищи судьи?

— Ответьте свидетелю, Фомин.

Фомин вытирает потный лоб. Он не ожидал столь сурового осуждения, рассчитывал на снисхождение товарищей, на признание своих заслуг. Истинный смысл собственного поведения медленно доходит наконец до его сознания.

— Товарищи судьи, вот я стою перед вами… Я не понимал значения побега, я не понимал, что это — помощь фронту, терроризация врага. Я считал, что любая попытка обречена на провал, поэтому вредна. Осознав ошибку, я стал сам помогать товарищам…

Так проходил этот памятный суд в карантине. Столь же подробно разбирали дела Седова и Сидоренко.

Седов был очень угнетён и на все вопросы отвечал, что готов искупить вину, которую полностью осознал. Сидоренко пролепетал, что немцы сумели его убедить, будто Родина отказалась от пленных сынов своих, считая их поголовными изменниками. А уж коли так, коли ты изменник, не всё ли равно, ходить штубендинстом или лежать на нарах.

— А вы так легко поверили немцам, Сидоренко?

Тот низко опустил голову.

— Сознаёте вы свою ошибку?

— Теперь да.