Крылатый пленник

Был день осенний. И листья грустно опадали,
В последних астрах печаль хрустальная жила…

Под эту музыку, как шутили пленные, «замедленно-размягчающего действия», власовцы пытались заводить сперва «аполитичные» разговоры, вызывать лирические вздохи, воспоминания. «Эх, мол, что наша жизнь? Игра! Так ставь же смелее на хорошую карту, была не была!»

Для молодых, истомившихся, недостаточно политически устойчивых людей такая пропаганда таила опасность, разъедала душу. Пленные коммунисты, сами втайне тосковавшие и по любимым, и по рюмке водки на праздник, и по «чёрным очам», и даже по чувствительным пластинкам, с глухой ненавистью глядели на патефонных агитаторов. Решили вести беседы с терявшими надежду, морально поддерживать тех, кто затосковал, заколебался. Замечательным агитатором оказался Василий Терентьев, обладавший даром рассказчика-юмориста. Говорил ли он о боях в Монголии, за которые получил именные золотые часы, тайком сохранённые даже в плену, или рассказывал о детстве, юности, аэроклубе, лётной школе — его слушали, затаив дыханье, или надрывали животы от смеха. Полковник Сабуров, капитан Полежаев, капитан Ковган, но особенно майор Виталий Ткаченко и капитан Терентьев с таким искусством развернули свою, ответную агитацию, что «патефонщиков» стали обходить с презрением. Сила этой агитации была в правде. Лозунгами были Ленин и Родина, Пушкин и Россия. Пленные перестали реагировать на заигрывание власовцев. В лагере назревали решительные события.

Глава третья УПРЯМЦЫ

1

Кончился декабрь 1943 года. Одержав победу над пришлыми врагами-агитаторами, активисты лагеря «Люфтваффе-Цвай-Д» принялись за их внутренних пособников.

Все штубендинсты (или штубы) — дневальные, набранные преимущественно из офицерского состава военнопленных, — подчинялись внутрилагерному коменданту, пленному капитану Фомину. Штубы представляли собой и лагерную обслугу, и как бы внутреннюю лагерную полицию. Они содержались в привилегированных условиях и жили отдельно, в небольшом домике у кухни. Там же в отдельной комнате жил и Фомин.

Слухи о нём ходили разные. Некоторые считали, что он продался немцам за лишнюю миску баланды, стал немецким пособником. Но многие старшие командиры из военнопленных знали безупречное боевое прошлое Фомина и решили серьёзно с ним переговорить. К этой беседе майор Виталий Ткаченко привлёк и нескольких младших офицеров, имевших авторитет в массе, в том числе и Иванова.

— Слушай, Фомин, — говорил лагерному коменданту Ткаченко, — твои штубы и сам ты превращаетесь в немецких холуев, шестёрок. Поддерживаешь режимную дисциплину. Что ж, может, ты и в патефонщики запишешься, ребятам мозги крутить начнёшь?

Полковник Сабуров и майор Родных, капитаны Ковган и Терентьев, лейтенант Иванов и ещё несколько человек вели этот разговор в комнате Фомина. Он был очень взволнован, побледнел и хмурился. Было видно, что слова старших офицеров его глубоко задевают и обижают. Но он в этой беседе ещё оправдывался перед самим собою, перед товарищами, перед родиной. Он доказывал, что для пленных выгоднее иметь свою, внутреннюю администрацию, и что ради блага наших людей он принял на плечи постылое звание лагерного внутреннего коменданта.

Офицеры удалились, по-видимому, не вполне убедив Фомина, однако убедившись в одном сами: Фомин, безусловно, честный человек и думает о благе пленных, но легко может скатиться, сам того не желая, на путь пособничества врагу.

— Дело дальше так не пойдёт, капитан, — возобновили командиры тот же разговор через несколько дней. — Требуем от вас окончательного и ясного решения: наш ли ты человек или попутчик фашистам. Совесть у тебя есть офицерская? Попичу помогать она тебе не мешает?

— Дисциплину я не ради Попича поддерживаю, — тихо сказал Фомин. — Она нам самим нужна, чтобы не стать бандой голодных анархистов. Случись драка или что — постреляют немцы с вышек, и только. И всё же я стараюсь поддержать народ. То одно, то другое похлопочу. Немцам на нас наплевать, а мы, обслуга, всё-таки кое-чего добиваемся.

— Фомин, вы занимаете штатную лагерную должность. Вы освободили для фронта немецкого офицера. Может, он сейчас ленинградских детей обстреливает вместо того, чтобы здесь сидеть в этой вашей норе. Мы перестанем считать вас военнопленным, если вы не искупите вины.

— Товарищи! — голос Фомина дрожал. — Я и не думал, что даже вы можете сомневаться во мне. Хорошо, я согласен на всё, что вы мне предложите, если считаете меня неправым. От своей должности я откажусь хоть сейчас.

— Не в должности дело, а в вашей позиции. Не место красит человека, а человек красит место. Люди рвутся из фашистской неволи. Каждый боец нужен родине. Каждый сын дорог матери. Малейший шанс мы должны использовать, отвлекать силы от фронта, путать фашистские карты в тылу.