Крылатый пленник

Строй угрюмо глядел на избитого товарища. Сотни глаз прощались с героем, старались запечатлеть в памяти его черты в эту минуту. Ситнова повели… и больше никто из пленных этого лагеря никогда не видел его. По словам надзирателя Попича, Ситнов был казнён, но пленные упорно не верили злобному фольксдойчу, и ходил слух, что Ситнова держат в каком-то каземате.[72]

Зрелище этой расправы над Ситновым не только не деморализовало, а воодушевило пленных авиаторов. Важнее всего было то, что Ситнов реально доказал: из фашистского лагеря выйти на волю можно. Нужно было искать пути к массовому побегу и восстанию. Сперва вырваться и вооружиться небольшой группе, потом освободить весь лагерь. Решили рыть подземный ход на волю.

В дело могло идти всё: от примитивных совков до лопат. Подкоп должен был вестись под полом одного барака. Там надлежало и разбрасывать вынутый грунт. Из куска циркулярной пилы Вячеслав Иванов сделал заготовку для тяпки-лопатки. Прятал её в стене, за нарами. При одном из внезапных обысков, или, как их называли пленные, «шмонов», надзиратель обнаружил лопатку.

«Обершмонфюрер» — надзиратель, сделавший находку, тотчас же поволок Вячеслава в карцер.

Карцер в лагере — тюрьма в тюрьме. Здесь фашист Попич собственноручно избил пленного палкой, по спине, лицу, рукам, по раненым ногам. Сознание замутилось, наступил провал… И очнувшись, придя в себя, Вячеслав увидел в карцере другого фашиста, белобрысого немца-переводчика, который продолжал допрос:

— Откуда у тебя эта лопатка, и что ты хотел с ней делать?

Сознаться — значило предать замысел товарищей и навлечь на них страшную беду.

— Не знаю, — упорствовал допрашиваемый, — я никогда не видел этой штуки и не понимаю, откуда она взялась. Кто-то её там забыл, наверное, очень давно.

— Но ведь она торчала за твоей койкой? Кто её туда положил?

— Говорю вам, никто. Строители забыли.

Прямых улик не было, избитого Вячеслава вернули из карцера в барак, но он уже попал в «чёрный список» и чувствовал всё время наблюдение за собой. Никакого участия в коллективном подкопе он теперь принимать не мог.

Оправившись от побоев, Вячеслав однажды вышел к проволоке взглянуть на новый этап. Снова прибыли пленные лётчики — ведь сбивают их обычно над вражеской территорией!.. И вдруг — два знакомых лица! Друзья-однополчане! Пилоты Крохинов и Пашка Авраменко! Они не сразу признали в оборванном хромом доходяге своего товарища Вячеслава, спортсмена и танцора, боксёра и хоккеиста, мнимая смерть которого оплакивалась полком 8 июня 1943 года! Ведь его считали погибшим в том бою, над орловским аэродромом!

— Да неужто это впрямь ты, Славка? Жив, орёлик?

— Пашка, моя фамилия — Иванов. Понял?

— Понял. Жив!.. А, знаешь, жена твоя…

— Чего запнулся?

— Да, понимаешь, замполит Сидоров… помнишь его?

— Чудак, да как же не помнить? Душа!

— Так вот, он написал, как положено, твоим родным, что, дескать, ты… это… смертью героя. Ну, потом, знаешь, военкомат «смертную» прислал… Сперва от жены твоей письма приходили… Из Новосибирска, кажется… Потом кто-то из ребят навестить её хотел, ну, о товарище, как положено, вспомнить…

— Чего ты тянешь?

— Пенсию она уже за тебя выхлопотала, живёт хорошо… Свыклась… сам понимаешь… баба… разве они долго помнят?

— Это смотря какая «баба»! Так, ясно… Рассказывай про эскадрилью. Числов, капитан наш, жив?

— Командует. А знаешь, кто к нам на твоё место пришёл и на твоих нарах спал? Маресьев[73], Алексей, безногий лётчик. Слыхал о нём?

— Тут разве услышишь, чудак! Как это — безногий лётчик?

— Геройский парень на протезах. Хороший лётчик.

— И допустили к полётам?

— Что ты, все рогатки поломал, преграды побил, своего достиг. К нам прислали. В бой лезет — не удержишь. Теперь в паре с Серёгой Петровым летает. Петров ведомым у Маресьева.

Сергея Петрова Вячеслав хорошо знал ещё с Борисоглебского авиаучилища как отличного пилота.

— Скажи, Вячеслав, а твой напарник, Кудряш, тогда погиб?

— Кудряш? Вон его самоличные пятки на третьей наре справа сверкают в натуральном виде.

— Ну, чудеса! — и Павел Авраменко пошёл осматривать здешнее «хозяйство».

Между тем немцы усиливали власовскую пропаганду в лодзинском лагере. Газетёнки «Клич» и «Заря» валялись в бараках, подброшенные услужливой рукой штубендинстов, или просто штубов, как называли пленные штатных лагерных дневальных. Никакой другой бумаги в лагере не было, поэтому газетёнки шли на курево и прочие нужды. При этом их просматривали в поисках новостей о фронте. Ежедневными гостями в лагере стали пропагандисты-власовцы в штатском или в гитлеровской форме со значком РОА.

У входа в какой-нибудь барак устанавливали столик и табуретку. Заводили патефон. Угрюмую лагерную тишину вдруг нарушала сердцещипательная музыка. Грустно картавил Вертинский:

Здесь под небом чужим я как гость нежеланный,
Слышу крик журавлей, улетающих в даль…[74]

Ему вторил Лещенко: