Крылатый пленник

Ехали снова в пассажирском вагоне, но уже без «комфорта». Сиденья в купе занял конвой, пленных держали на полу. У Вячеслава открылась плохо зажившая рана на ноге, он так хромал, что товарищи поддерживали его. В вагоне ему казалось, что больная нога стала огромным толстым мешком, набитым ватой. Когда пленных поднимали, по ноге бешено носились колючие муравьи, и стать в рост было невозможно. Но всё кончается, в том числе и мучительный дальний этап!

— Литцманштадт! Аусштайген![60]

Война уже приучила пленников к зрелищу разбитых вокзалов. На перроне увидели нестёртую старую надпись: Łódź.

— Оказывается, Лодзь! — проговорил Терентьев. — До чего же немцы в свою победу не верят! Вот эдакие переименования — это же от слабости, от трусливого неверия в своё право сидеть в чужом польском городе… «Литцманштадт»! — передразнил он с раздражением. — Небось, рады бы и Варшаву переболванить в какой-нибудь «Гросгитлергоф», да руки коротковаты! Была Варшава и будет Варшава. И Лодзь будет, факт!

— Штиллшвайген! Форвертс марш, айнс, цвай, драй![61]

Опять мостовая, в нерусском городе, но не чужом русскому сердцу. Эта мостовая вбита польскими руками в славянскую, польскую землю, тоже страдающую сейчас, как и русская, под чужим сапогом… Тяжело ступает этот сапог конвоиров. Автоматы звякают о пуговицы мундиров.

И вот — большой, уже капитальный, настоящий немецкий концентрационный лагерь под названием «Люфтваффе-Цвай-Д».

У ворот, широко расставив ноги, заложив руки в перчатках за спину, пружинисто подрыгивает ляжками сам герр лагерфюрер.[62] Он одет в форму капитана авиации. Весь его вид кричит: смотрите, какой я бравый служака, как много я поработал для своего рейха, как прочно мы с моим рейхом стоим на пружинистых ногах, какой я молодой, несмотря на свои пятьдесят лет, и как идеально начищены мои сапоги, самые блестящие в мире!

Около начальника, как фокстерьер около дога, вертелся низкорослый ефрейтор. Впоследствии пленные близко познакомились с этим старшим надзирателем лодзинского лагеря. Звали его Попич. Он происходил из фольксдойчей[63], хорошо владел русским языком и готов был на любую подлость, лишь бы угодить своему обожаемому фюреру.

Он вслух пересчитал пленных:

— Первый, второй, третий…

Видимо, счёт в уме до второго десятка был для господина Попича непосильной интеллектуальной задачей. Кое-как справившись с ней, он с такой важностью зашагал впереди группы пленных в лагерь, будто вёл на параде гвардейскую армию. За ним, припадая на раненую ногу, ковылял Вячеслав Иванов, портя строй покрытых дорожной грязью, обтрёпанных офицеров-лётчиков.

В нетопленном кирпичном помещении бани пленники довольствовались прохладным душем и кусочком белой глины вместо мыла. Напяливши на мокрые тела прежнюю одежду, вновь прибывшие получили номера в виде жетонов, которые полагалось носить на шее, и обрели покой на пустовавших местах в общем бараке. Первые впечатления и первые сведения о новом лагере были неутешительны.

Содержались здесь авиаторы — пилоты, штурманы, радисты, бортмеханики, — офицеры, сержанты и старшины. Офицеров на работу не выводили. Пленные значились под номерами. Иванов получил номер 625.

Лагерь «Люфтваффе-Цвай-Д» отличался строгим концентрационным режимом, но главным, самым страшным бичом пленных был жестокий голод. Двести граммов эрзац-хлеба и миска жидкой брюквенной баланды — вот и всё питание. Честный немецкий врач признал бы, что при таком кормлении самый выносливый человек выдержит не больше двух-трёх месяцев. Но то, что по медицине считалось немыслимым, в лагерной практике оказалось возможным, и люди побеждали силой своей воли самоё смерть. Кто сочтёт подвиги наших советских героев в «будничных» условиях фашистских лагерей, героев, обречённых самой коварной и мучительной, самой медленной казни — голодному истреблению?! Кто измерит всю глубину их светлого патриотизма, их веры в свою правоту, когда враг был ещё силён, и чаша весов истории колебалась, когда половина Европы ещё стонала под игом?! Каждый из тех, кто, терпя эту муку, не поддавался ни искушениям, ни сомнениям, ни страху, должен навечно остаться в благодарной памяти человечества как борец с фашизмом на самом трудном фронте, и эта маленькая повесть всего лишь небольшой камень к подножию памятника героям плена!

Томились в лодзинском лагере и скромные, рядовые лётчики, и выдающиеся, известные на многих фронтах воздушные мастера, и командиры, прославившие советскую авиацию своими победами. Были среди них Герои Советского Союза капитан Лепёхин[64], майор Ситнов[65], майор Родных[66], флаг-штурман авиации дальнего действия, многократный орденоносец Валерий Ткаченко; позднее прошёл через этот лагерь легендарный Девятаев[67] — все люди неколебимой стойкости, мужества, воли. И вот таких-то авиаторов гитлеровцы цинично обрекли медленной смерти от голодного истощения.