Крылья черепахи

Мы сидели в моем номере и пили пустой чай. Было девять часов вечера, а мы только и сделали, что разоблачили мнимых нанопитеков. Инициатива сделать перерыв в следствии исходила от Феликса. Он же самовольно перетащил оба чайника ко мне в номер. Я удивился – по-моему, надо было шпарить по горячим следам, раз уж взялись, — но согласился. По-видимому, у него имелись какие-то свои соображения.

— Хорошо, что заслуженная учительница на нас собаку не натравила, — сказал он, прихлебывая чай и обжигаясь. — Знаешь, каково себя чувствует рука, когда на ней висит бульдог? Не питбуль, конечно, но все равно неприятно…

— Зачем бы ей натравливать? — пожал плечами я. — Она же ни в чем не виновата.

Феликс коротко рассмеялся.

— Ты уверен? Хм… по-моему, ты просто людей не знаешь, уж не обижайся. Некогда присматриваться, верно? Сидишь за компьютером, гонишь листаж…

— Заткнись, — посоветовал я.

— Все-таки обиделся? Ну-ну, я пошутил. Не сердись. Но я-то… ты пойми, Виталий, я-то с людьми общаюсь постоянно! Таких, как эта Милена Федуловна, я десятки видел. Пожилые женщины устроены в общем-то довольно просто. Жизнь сложилась не так, как она хотела, честолюбие не удовлетворено… да-да, не удовлетворено. Эка фигура – завуч да заслуженный учитель! Ей в жизни хотелось добиться большего, а не вышло. Личная жизнь, видимо, тоже не удалась, для учительниц это в порядке вещей. В таких ситуациях нормальное здоровое честолюбие зачастую превращается в болезненное властолюбие со всеми вытекающими… И ей уже мало разумно властвовать, ей хочется подавлять и унижать. Обычная болезнь среднего и низшего управленческого звена, а школа, согласись, самая благодатная почва для развития этой болезни. Разве нет?

— Пожалуй, — я припомнил свои школьные годы. Наверное, в каждой школе есть своя Милена Федудовна, а то и две-три сразу.

— Конечно, и ей приходится сгибаться перед вышестоящими, — продолжал Феликс предаваться психоанализу, — но их не так много, и все они внутри школьно-образовательной системы. Их она готова терпеть. Но вот рядом с ней появляется тот, кого она сразу определила как «мафиозо» – ты заметил? — и кто на нее попросту плевать хотел. Не только он, но и его телохранители находятся вне привычной ей системы и относятся к ней примерно так же, как она к нам. Как к грязи. Не поздороваются, не пропустят вперед, могут толкнуть, чтобы освободить проход, причем без всякой злобы, просто отодвинуть, как мешающую вещь… Что, кроме ненависти, могла она испытывать по отношению к нашему покойнику? Причем я убежден, что с каждым днем она ненавидела его все сильнее…

— Это что, мотив? — перебил я. — Я, кстати, покойника тоже не любил.

— До исступления? Настолько, что мог убить?

— Нет, — я покачал головой.

— Тогда молчи. Это не твой случай. Я говорю о патологии, то есть о том, что, по-моему, является патологией, а в милицейских протоколах записывается как убийство на почве неприязненных личных отношений. Очень нередкая вещь, и не обязательно в нетрезвом виде.

— Аффект?

Феликс поморщился.

— Никто толком не знает, что такое аффект. Я бы сказал, исступленная ненависть, но не до потери способности соображать, а совсем наоборот. А если Милена Федуловна видела камешек, то на один мотив мог наложиться другой и непосредственно подтолкнуть к убийству.

— Как Раскольникова? — улыбнулся я.

— Примерно. И нечего скалиться. Ты не Порфирий, она тебе признание на блюдечке не принесет. Тут ненависть хладнокровная и расчетливая. Ударить один раз, но насмерть, и уйти безнаказанной.

— Амонтильядо, — сказал я. Феликс не понял. Оказалось, что он не читал Эдгара По, Пришлось объяснить.

— Вроде того, — согласился он. — Только твой Монтрезор не выворачивал у Фортунато карманы, а Милена Федуловна вывернула. Звучит убедительно?

— Не очень. Но как гипотеза – ладно уж; сойдет.

Феликс засмеялся.

— Конечно, гипотеза. Не хуже и не лучше остальных. Как, по-твоему, Мария Ивановна могла убить?

— Нет, — сразу сказал я.

— Но мотив был, верно?

— Слабенький. Какой это мотив. Подумаешь – внука взяли за шкирку. Не убили ведь и не изнасиловали.

— А изумруд?

— Вряд ли она его видела. И потом, она, по-моему, бессребреница. Идеалистка.

— Положим, никто тебе не скажет, что видел у жертвы крупный изумруд, — резонно возразил Феликс. — Стоп!..

— Что? — спросил я.

— Ничего. — Он махнул рукой. — Мысль пришла. Но это потом… Так вот, никто тебе этого не скажет, а убийца в первую очередь.

— Как раз убийца может сказать – если он хитрый убийца, — возразил я. — А невиновные люди, случайно знавшие о камешке, будут молчать из опасения, что их обвинят в убийстве из корыстных побуждений. Логично?

— Ты бы молчал? — спросил Феликс.

— Если бы прямо не спросили – молчал бы.

— А если бы спросили?

— Тогда не знаю. Смотря по обстоятельствам. И так могло быть, и этак.

— Молодец, что не врешь. Так вот, о Марии Ивановне. Ты заметил, что она не стала возмущаться, когда я прямо обвинил в убийстве Милену Федуловну?