Крылья Мастера / Ангел Маргариты

Долго бежал ужаленным, вниз, по Малой Житомирской, шныряя в толпе как уж. Тася едва поспевала. А на Крещатике вдруг встал, как вкопанный, словно ему приклеили подошвы, спросил с перекошенным лицом, бледнее листа бумаги:

- И теперь скажешь, что их нет! - потребовал с чрезвычайной паникой в голосе.

- Кого?! - вскипела Тася, которой надоели странности мужа, а когда абсолютно случайно взглянула за его спину, в сторону Царской площади, то аж поперхнулась.

В воскресной толпе, как нарочно, выделялись двое: высокий и низкий; высокий, - в клетчатом буром пальто и зимней фуражке с опущенными отворотами, и низкий - в котелке, в шубе с бобровым воротником и резной тростью. Правый неподвижный глаз у него был стеклянным, как у совы в кондитерской "Лукиана", на Прорезной. Высокий имел длинное, откровенно глупое лицо с пухлыми губами недоросля, низкий - напротив, имел лицо взрослое, экзальтированное и озлобленное, говорил что-то резкое, размахивая и тростью, и руками в дорогих австрийских перчатках. Странная пара, подумала Тася, очень странная, не сочетаемая.

Не доходя до Институтской, они живо свернули к Думе и растворились в толпе.

- Ну?! - воскликнул Булгаков, глядя ей в лицо, на котором пытался найти ответ.

Глаза его побелели, как у судака, губы превратились в струны и готовы были лопнуть, как швартовые канаты у океанского судна.

- Да нет никого! - возмущенно соврала Тася, переводя взгляд на него с неподдельным раздражением, а сама подумала, что враньё тоже бывает во благо и судить не будут строго.

- Точно?! - не поверил Булгаков, испытующе заглядывая ей в лицо и взывая к её супружеской искренности, на которую он уповал с особой надеждой, желая, чтобы его прекраснейшая, великолепнейшая Тася была во всём и всегда на высоте, потому что беззаветно любил её, её великолепное смуглое тело жёлто-чёрной женщины и ясный, как у снежной королевы, взгляд.

Такого взгляда, как у Таси, он никогда ни у кого не видел и в минуту слабости апеллировал именно к нему.

- Точнее ни бывает! - топнула она ножкой и вспылила окончательно. - Я замерзла с твоими глупыми фокусами! - Хотя самое время было вопить от ужаса: волей-неволей она поддалась его чарам и тому, чего сама боялась - жуткой, мистической таинственности, проистекающей от мужа. Не из-за неё ли она его беззаветно любила?

Она с ужасом вспомнила, как намедни потеряла жемчужную серёжку, сидя перед трельяжем. Родительский подарок был ужасно дорог. Три дня безуспешно искала, а нашла, когда уже отчаялась и пролила море слёз, в тайном ящичке трельяжа, который сто лет не открывался. Как она туда попала, одному богу известно; но после этого стала глядеть на мужа совсем иными глазами, опасаясь непонятно чего, и всё тут!

Булгаков так, как умел только один он, пугливо, в три этапа, как будто не доверяя ни летам, ни жизненному опыту, покосился белым глазом сатанинского ворона, обозрел заплёванную дорогу, нищих, с выставленными на показ язвами, и захныкал с надеждой, что его поймут, его больную, отчаявшуюся в ожидании чуда, истрепленную жизнью душу:

- А я уже начал было верить во всякую чертовщину...

Не могут привидения средь бела дня шляться по улице, на то они и привидения, упокоил он сам себя и мысленно сотворил одну из охранительных молитв, но это уже было совсем ни к чему, потому что они всё равно не помогали.

- Ну и поделом! - среагировала Тася, хватая его, словно вещь, под мышку; и они шмыгнули в рюмочную, где Булгаков с огромным удовольствием выпил водки, а Тася живо съела три бутерброда с паюсной икрой.

Одно он понял, что с мыслями надо быть осторожным, ибо они имеют свойство материализоваться.

Вечером они помирились.

После этого его долго не тревожили, и он даже стал обрастать жирком душевного равновесия до того самого случая, когда, ни о чём не ведая, легкомысленно подался играть в бильярд, где был жестоко бит судьбой.

***

А в январе голубело высокое небо, шёл редкий снег, и лес над любимой Владимирской горкой дрожал в холодном сиянии, голый и чёрный.

Булгаков для легкости запоминания нараспев зубрил латынь, много пил крепкого чая, от долгого сиденья нещадно мерз и бодро шмыгал носом. Педиатрия - никчёмная профессия, если ты не хочешь посвятить себя ей всего без остатка.

Тася, его столбовая дворянка, как он её шутливо называл в минуты прозрения, заглядывала в щёлочку и ободрительно покачивала головой, не ожидая от мужа такого ревностного отношения к учёбе и надеясь, что он всё же подымет голову и удостоит её взглядом холодных, как льдинки, глаз, от которых счастливо замирало сердце.