Крылья Мастера / Ангел Маргариты

Его мучили отзвуки фраз, которые возникали у него в голове особенно по ночам и безнадёжно пропадали, если он не успевал их записывать. И тогда в дело шло всё, что угодно, даже манжеты рубашке, но до шедевральных текстов он естественным образом ещё не добрался.

– Такие фразы, – говорил он жене, – раз в сто лет бывают, и называются королевскими.

– А почему «королевскими»? – зевала она в постели.

– Не знаю, – дёргался он и злился.

Потому что основой королевских фразах была гармоника, а в шедевральных текстах должно было, по его мнению, присутствовать ещё что-то, то, до чего он ещё не добрался. Но сообщать об этом зевающей жене он не считал нужным.

Его, как большого, самодеятельного хирурга, кинули на самую распоследнюю, грязную и низкую работу – коновалом, резать конечности, а Тася по простоте душевной – помогала, абсолютно не понимая хитрости больничного предательства проехаться за счёт энтузиазма молодёжи и подсылало им самых тяжелобольных и безнадёжных. Однако у Булгакова была лёгкая рука. Господи! – молился он каждый раз, как мне с женой-то повезло! К вечеру оба валились без сил. Оба в крови, соплях, чужих сторонах и проклятиях.

– Всё будет хорошо?.. – спрашивала она его по ночам, дрожа, как в огненной лихорадке, и нервно засыпала у него на плече.

В голове у него всегда что-то щёлкало, весьма убедительно и серьёзно, как у господина во фраке.

– Всё будет хорошо! – безбожно врал он, уже зная, что будущего у них нет, что он подл и гадок, а будущего всё равно нет, и что его искушают любимый Гоголь и Шамаханская царица с длинные, лошадиным лицом, которая являлась ему по ночам в прозрачных одеяниях нимфы.

Он страшно завидовал тем страдальцам, которым сам же великодушно прописывал наркотические, веселящие средства.

А я почему-то должен прятаться, думал он саркастически, и всего лишь из-за какой-то морали. Это несправедливо, взывал он к справедливости. Получается, все получают передышку, кроме меня, бедного и пропащего. Ногу себе что ли оттяпать, с жуткой сюрреалистичностью думал дальше, имея ввиду вполне определенный хирургическую операцию с помощью пилы, зажимов и тазиком для утилизации конечностей.

С недавних пор он с завораживающим любопытством наблюдал за действием эпидурального наркоза, хотя бы у того же самого капитана Слезкова: в тот момент, когда ему пилили ногу, а пилили её ровно полторы минуты, тело у него было расслабленным, как на ялтинской ривьере, а на лице блуждала лучезарная безмятежность, как у полноценного якобинца на гильотине. И всё благодаря несравненному морфию, будь он неладен!

И Булгаков подался к Филиппу Филипповичу, как к своей последней надежде избавиться от душевных страданий, и чего греха таить – от свежей, дурной привычки тоже, но карты, естественно, не раскрыл, полагая, что это опасно и крайне бессмысленно: так было написано буквально под копирку во всех учебниках, толстых и худых, больших и маленьких, а главное – у Фрейда, восходящей звёзды психоанализа, статьи которого Булгаков самозабвенно читал в отчётах Нью-Йоркского психоаналитического общества.

– Нет у вас никакого рака! – сказал Филипп Филиппович, пожимая бабьими плечам и с явным удовлетворением обрабатывая руки фенолом. – У вас обычный невроз!

Филипп Филиппович был волосным начальством с самыми широкими медицинскими полномочиями, сиречь он разбирался не только в предстательных железах, проктологии и профильной хирургии, а был тем исконно сельским врачом, на которых держалась вся провинциальная медицина России. Он находился в плановой поездке по вопросам инспекции гинекологической службы, и Булгаков пока что успешно прятал от него Тасю в других отделениях. Стыдно было признаться в своей коновалости и незнания гинекологии, а ещё страшнее было презрение товарищей по цеху.

– Ну а как же?.. – испугался Булгаков, имея ввиду классику многомесячных наблюдений за такого рода больными, после которых только и можно было вынести окончательный диагноз; он понял, что Филипп Филиппович намекает на душевную дисфункцию.

– Вы, батенька… – пояснил Филипп Филиппович с выражением превеликого мастерства на добрейшем лице, – много работаете, мало спите и совсем не пьёте. Покажите язык. – Булгаков показал. – А пить надо, – назидательно сказал Филипп Филиппович, явно одобрив цвет языка Булгакова, – чтобы не кувыркнуться раньше времени. Невроз, знаете ли, надо тормозить, иначе он вас засосёт в такое болото, из которых вы не выберетесь до конца дней своих и пропадёте ни за грош. Питьё определяет сознание! – добавил он с долготерпение, свойственным крайне умным людям.

– Ё-моё… ё-моё… – покорно соглашался Булгаков, натягивая брюки и лихорадочно обдумывая предложение. – Сбегать в «Бычок»?..

«Бычком» на Московской улице, между пожарной колокольней и почтой, для простоты душевной именовали магазин колониальных яств «Буженина и окорок», в отличие от «Мегаполиса» на противоположной стороне, где предпочитали самогон, фруктовые наливки и мороженых дафний для аквариумистов.