Крылья мужества

— Мой добрый господин, — сказал Хромуша, — я слишком рано поступил к вам на службу, вы соскучитесь заниматься мной. Я должен сам учиться, один, а для этого мне надо выучиться читать. Позвольте мне пойти к священнику, он должен иметь терпение, потому что учит других быть терпеливыми; я попрошу его выучить меня читать и, когда выучусь, приду опять к вам.

— Нет, нет, — вскричал барон, — я не отпущу тебя к священнику. Мой камердинер довольно образован, он тебя выучит читать.

Камердинер читал бегло, у него был хороший почерк, и он настолько знал грамматику, что мог довольно сносно написать письмо под диктовку барона, который сам был ученый и остряк, но слишком знатного рода для того, чтобы знать правописание. В те времена светские люди стыдились знать грамматику. Лa-Флер, так звали камердинера, принялся учить Хромушу, он немножко чванился перед крестьянским мальчиком своими познаниями и был очень нетерпелив. С детьми надо иметь терпение. Но для таких, как Хромуша, которые сильно хотят выучиться и боятся, чтобы их не перестали учить, беспечный и нетерпеливый учитель не помеха учению. Хромуша напрягал все свои умственные способности, затем чтобы Ла-Флеру не надоело учить его, и через год выучился читать, писать и считать так же хорошо, как и сам Ла-Флер.

Но он не ограничился этим. Ученые названия птиц — латинские, и многие сочинения, относящиеся к естественным наукам, написаны по-латыни. Хромуша по воскресеньям бывал свободен и ходил к священнику набивать ему птиц, а священник за то, пока он работал, учил его латыни. На следующий год Хромуша знал уже латынь настолько, насколько было нужно для его ремесла.

Ученье не мешало ему исполнять свои обязанности. Он набивал всех птиц как туземных, так и заграничных, которых доставляли барону его поставщики и корреспонденты; поправлял чучела, которые были плохо набиты или попортились от времени. Он заботился также о том, чтобы птицы, составлявшие коллекцию, стояли каждая на своем месте, смотря по родству, и иногда у него возникали по этому поводу споры с бароном, который считал себя очень ученым и неохотно сознавался в своих ошибках. Но Хромуша благодаря своему врожденному здравому смыслу и настойчивости всегда умел убедить барона, барон был неглуп и в таких случаях пожимал плечами и делал вид, будто соглашается с Хромушей только из снисходительности, оттого, что ему надоело спорить.

— Ну хорошо, — говорил он, — сделай по-своему, из-за таких пустяков не стоит нам ссориться.

Но это были совсем не пустяки. Священник, который был ученее и умнее барона, хотя обладал не такой обширной коллекцией, очень дорожил Хромушей и говорил, что если бы Бюффон узнал про него, то вывел бы его в люди.

Хромуша, однако, не гордился этим. Он глубоко уважал Бюффона и с жаром читал его знаменитую естественную историю. Мальчик был так создан, что его не соблазняли ни слава, ни деньги, — словом, никакие житейские блага, ничего, кроме природы. Он по-прежнему только и мечтал, что о путешествиях, наблюдениях и открытиях.

Хромуша беспрестанно вспоминал о своей пещере в большом утесе. Он не придавал большой цены спокойной и удобной жизни в замке. Напротив, он дорого бы дал, чтобы опять на каменной скале любоваться дикими цветами и слышать пение птиц, летающих на свободе, которых он сделал такими ручными. У него сжималось иногда сердце, когда он вспоминал, как они были привязаны к нему.

— Где-то теперь, — думал он иногда, — все вы, пернатые товарищи моего уединения? Где вы, болотные кулики мои, умевшие так славно подражать блеянию коз и собачьему лаю? Где ты, одинокая выпь, мычавшая как бык? Где вы, хорошенькие, шаловливые пигалицы, кричавшие мне хриплым голосом, как портной: “Диз юйт, диз юйт!” Где вы, каравайки, призывавшие меня в ночной темноте такими детскими голосами, вы, одарившие меня волшебными крыльями мужества?

Хромуша, как видите, не верил уже больше в ночных духов, но он не чувствовал себя счастливее от этого. Он сожалел о том времени, когда в темную бурную ночь воображал, что над ним летают невидимые духи-покровители, и ему казалось, что он понимает их пение. Среда, в которой он жил теперь, нисколько не способствовала развитию в нем наклонности к чудесному. В ту эпоху каждый хотел быть философом, даже священник, на что уж Лa-Флер — и тот беспрестанно болтал о Вольтере, хоть никогда не читал его, и отзывался с величайшим презрением о суеверии и предрассудках крестьян.