Крылья ужаса. Рассказы

– Вечная сластёна, – недовольно взглянула на неё Зоя, но наливку залпом выпила. – Ух!

– Ну, что? – спросила Галя.

– Ничего не хочу говорить.

Видно, Ира так сексуально набедокурила, что Зоя не находила и слов или даже стыдилась. Закурив, она присела на стульчик и замолчала.

– Да отдайте вы её куда-нибудь, хоть в детдом, – взмолилась Люда. – Добром это всё не кончится!

– Не можем. Такое стечение обстоятельств. Долго рассказывать, но по документам теперь она наша подлинная дочь, и мы её сдать государству не можем.

Зоя встала, походила по комнате и начала ругаться, проклиная свою судьбу, наговорила что-то нехорошее на ангелов и исчезла за дверью, хлопнув ею как следует, но перед этим выпив ещё на прощанье целый стакан наливки.

– Что ж она такое могла натворить? – вслух рассуждала Галя. – Ума не приложу. Кажется, уж чего она только не вытворяла, ко всему привыкать стали. Только что с собакой не спала, но у Вольских собак нету.

– Такая уж её звезда, – вздохнула Люда.

– Из того, что ты говорила мне, Люда, думаю, крепкие знания тут нужны, чтоб помочь Ире. Но это неспроста, – проговорил Пётр. – Это необычный случай. И простая медицина тут не поможет. Как ты считаешь, можно ли кого-нибудь найти в Москве из знатоков таких ситуаций?

– Надо подумать. Жаль девочку. Уж чересчур всё это. Но в ней, в ней ведь всё дело. И потому как можно изменить? Чужую звезду ей не привесишь. Но поискать надо, и ты поспрошай…

Шум за стеной стих, казалось, навсегда. Выпив по последнему глоточку, все наконец разбрелись: Люда спьяну осталась ночевать у Гали, а Пётр уехал на такси домой.

Девочкам среди ночи казалось: что-то бьётся и шевелится. Но ни о чём подумать было нельзя, сковывали сновидения.

Люда не хотела в этом признаваться даже Гале, но с Ирой её связывал какой-то внутренний ночной союз, скорее даже не «союз», а, может быть, бред, точно её тёмное «я», её двойник тянулся к Ире.

Помимо чисто внешних встреч – на улице, во дворе (в конце концов, девочка была её соседка) – произошло ещё что-то, но уже в душе Люды – только в её душе. Никто, кроме неё, не знал об этом, лишь, может быть, сама Ира отдалённо чуть-чуть догадывалась, ничего не понимая в целом.

История была такова.

Несколько раз Люда, наблюдая за девочкой, поражалась её внутреннему состоянию – вдруг в каких-то чертах очень сходному с её собственным: так, по крайней мере, казалось Люде.

Однажды они вместе были на опушке леса. Ира лежала в траве, почти голенькая. Внезапно поднялась сильная буря. И сразу же одно дерево – видимо, гнилое, – начало падать на землю, прямо на Иру. Она в ужасе отползла. А потом замерла, лёжа, чуть приподнявшись. Глаза её неподвижно впились в мёртво-лежащее дерево, которое чудом не раздавило её, как лягушку, наполненную человеческим бытием.

И Люда видела, как прозрачно-дрожащий пот покрывал её лоб, плечи, как дрожали линии живота. Это не был обычный физический страх, а безмерный, отчаянный, как будто всё мировое бытие соединилось – в её лице – в одну точку, и эта точка могла быть раздавлена – навсегда. Ужас превосходил человеческий, хотя сама девочка, может быть, этого не осознавала. Люда видела только – особенно отчётливо – её дрожащее, точно в воде, лицо и глаза, застывшие в безумном космическом непонимании за самоё себя.

Во всяком случае, всё это Люда мгновенно ощутила в подтексте её страха.

«Девочка ещё не может всё осознать, – подумала Люда. – Но подтекст, подтекст. Я чувствую, это мой подтекст, мои прежние бездонные фобии за себя в детстве… Когда нет Бога и вообще ничего нет, а есть только ты – одна как единый космос – и ты должна быть раздавлена. Фобии плоти и “атеистических” парадоксов в детстве и ранней юности».

Потом Люде стало казаться: она преувеличивает, у Иры не может быть такой подтекст, потому что это слишком сложно для неё, и, наконец, не может быть такого поразительного сходства. Тем более во многом другом девочка отталкивала Люду и даже пугала её. Ирины холодные глаза, с тяжеловатым бредом внутри, хохот, грубая открытая сексуальность вызывали отвращение.

«Какая это не-я», – говорила тогда самой себе Люда.

Но внезапно тождество опять всплывало, и самым странным образом.

Однажды Люда увидела, как Ира спала – одна на траве. Она замерла в трёх шагах, глядя на неё. Ира спала как всё равно молилась своей плоти (своей родной, дрожащей плоти), точнее, бытию плоти, и формой молитвы было её дыхание – прерывистое, глубокое, страшное, идущее в глубь живота… (с бездонным оргазмом где-то внутри).

Всё это вместе и отвращало, и влекло Люду к ней: патологически влекло, точно она видела в ней своё второе «я» или «тёмную» сторону своего «я». «Но почему тёмную, – возмущалась в уме Люда, – просто… таинственную сторону… Боже, как она дрожит за своё бытие. (Её смерть будет как мучительный прерыв оргазма.) Да-да, есть что-то общее у меня с ней, до сумасшествия, но в то же время и какое-то резкое различие, до отвращения к ней. А в чём, в чём дело на самом глубинном уровне – не пойму. Иногда мне хочется сжать её и зацеловать, иногда – проклясть… Брр!»