Крым

У церковной ограды сидели нищие, похожие на серые комочки тряпья, из которых выглядывали одинаковые, бурачного цвета лица. Разом потянули к нему просящие руки.

Он вошел в храм, в его смуглый сумрак, где золотился иконостас и висели лампады. Старушка извлекала из подсвечника огарки и складывала в коробку. Кто-то недвижно застыл на коленях. И сразу же, от порога, он увидел «Державную». Как бриллиант, она брызнула на него разноцветными лучами, алая, золотая, лазурная. Раскрыла руки, словно выпускала из объятий младенца, и он парил в невесомости. Лемехов с обожанием устремился к иконе, осеняя себя крестным знамением. Прикоснулся к иконе жаркими губами и горячим лбом.

Его поразил холод, исходящий от иконы. Не было таинственного благоухающего тепла и телесной нежности. Казалось, икона была плитой, прикрывавшей холодный погреб. Он молился, целовал икону, стремясь растопить холод, услышать ответный поцелуй.

Он отступил от иконы и встал на колени. Он рассказывал Богородице о своем нерожденном сыне, подносил к ней изрезанное окровавленное тельце. Рассказывал о медведе, который умирал от страшной боли, брызгая на траву кровью. Умолял простить его за жену, которая состарилась и поблекла в клинике, в своих приспущенных носках и уродливых тапочках. Каялся за старика Саватеева и за друга Двулистикова, которых унижал своим властным превосходством. Умолял простить за вероломство по отношению к благодетелю президенту Лабазову, у которого хотел отобрать власть. Стоя на коленях, он страстно просил Богородицу простить его, откликнуться на мольбу, отозваться на его поцелуи.

Поднялся, приблизился к иконе. Прильнул губами и тотчас отпрянул. Губы обжег ледяной холод. Икона покрылась инеем, сквозь который тускло просвечивал лик. Словно икона была вморожена в огромную глыбу льда, которая образовалась от его отвергнутых молитв.

Тоскуя, он выбежал из храма. Шел через двор к машине. Нищие тянули руки. Один из тряпичных комков распахнулся, и из него выскочил человек в красной засаленной куртке с мохнатым собачьим лицом. Один глаз заплыл синеватым бельмом, другой жутко мерцал рубином. Он кинулся к Лемехову, схватил его за рукав.

– Ты, Женька, черт, черт! От тебя каленым котлом пахнет! Ты Россию на куски изрубил и в котел положил! Она в котле кипит, а ты навар сымаешь! В тебе глист сидит, изо рта лезет! Я Колька Кривой, а ты Женька Поганый! Возьми денег, веревку купи и повесься! – Он тянул Лемехову железную банку с замусоленными деньгами.

Лемехов выдирался, отталкивал нищего. Убегал, слыша, как тот лает ему вослед.

Он был проклят, ему не было места среди людей. Его не гнали, не побивали камнями, а в ужасе от него убегали. Он был страшен и омерзителен для всех, с кем встречался. Для нищих, скрывавших среди рубищ свои обрубки и язвы. Для священника, переходившего церковный двор и с отвращением от него отпрянувшего. Для молодой женщины с ребенком, которая подхватила свое чадо и в панике убежала. Для водителя машины, который резко свернул в проулок. Мир отшатнулся от него, и между ним и миром зияла жуткая пустота, в которой не было воздуха, не было травы и деревьев, звезд и света. Он был черной дырой, которую проткнула в мироздании чья-то беспощадная воля. И эта отчужденность от мира порождала невыносимую боль. Он подчинялся жестокой воле, уходил от мира. Покидал его. Отступал туда, откуда был явлен в этот мир. Он стремился обратно к матери, в ее лоно, где свернется в крохотный клубочек, прижав к подбородку колени, окруженный ее теплом, ее сберегающей любовью.

Озаренный этой последней спасительной надеждой, он развернул машину и направил ее к Старо-Марковскому кладбищу, где находилась могила матери.

Кладбище было тихим, солнечным, с высокими елями, среди которых темнел мрамор, пестрели цветами могилы, редкие посетители ухаживали за цветами или сидели на лавочках за железными оградками, пребывая в благоговейной печали. В высоких вершинах, невидимые, пели две птицы, словно оповещали одна другую о появлении Лемехова. Он шел по аккуратным дорожкам, среди знакомых памятников, ожидая, когда его слабо коснется тепло. То, что исходило от матери, которая издалека слышала приближение сына.

Он миновал памятник какому-то армянину, видимо картежному игроку, который был высечен в рост на мраморной плите, и у его ног рассыпалась колода карт. Прошел мимо памятнику какому-то ветерану в военно-морской форме с наградными колодками. Ожидаемого тепла все не было, и он удивлялся, почему мать не встречает его.

Увидел знакомый крест и розовый камень с материнским именем. Над могилой пламенели оранжевые цветы распустившейся лилии. Папоротники, которые весной раскрывали свои косматые спирали, теперь превратились в зеленые пышные перья. Вся земля внутри оградки была в перистых листьях. Они слабо колыхались от ветра. Но не было тепла, не было слабого свечения в воздухе, которым мать встречала его, окружала своей нежностью и умилением.

Он вошел в оградку и сел на лавочку, стараясь не потревожить папоротники.