Доктор Фибих очень с нами сблизился и проводит много времени в обществе офицеров Ее Величества. Его рассказы вызывают недоумение – этот джентльмен нападает на своего монарха так, как это не снилось иным лондонским изданиям! Например, он упорно именует царя
Ведь и в нашем флоте (бесспорно, наилучшем и самом разумно устроенном) дисциплина поддерживается именно таким способом, и мало кто из матросов избежал объятий с чугунной подружкой.[18]
Но мысль о том, что плети, розги и тому подобные средства могут быть применены к пленникам благородного происхождения, офицерам и джентльменам, повергает нас в трепет и справедливое негодование.И если наиболее свободно и смело мыслящие сыны России (а к таковым, несомненно, относится и доктор Фибих) даже спустя полвека будут разделять негодование тиранией в своей отчизне, то трижды права «Таймс»: «Хорошо было бы вернуть Россию к обработке внутренних земель, загнать московитов вглубь лесов и степей». И это тем более справедливо, что этот варварский режим вот-вот получит высочайшие достижения инженерной науки, не русскими сделанные (наш друг поведал о пришельцах из грядущего столетия), но могущие быть употребленными ради насаждения по всему миру отвратительной тирании!
Я поделился этой мыслью с товарищами по несчастью и нашел у них понимание. Мы сошлись на том, что по законам, как Божеским, так и человеческим, следовало бы вернуть заимствованное из грядущих столетий в лоно цивилизации, на Британские острова. И наш дорогой друг, доктор Фибих, выказал горячее этому сочувствие.
В последнее время он проводит много времени с Блэкстормом. К моему огорчению, эти джентльмены говорят обычно по-русски; когда я попенял на это мистеру Блэксторму, он объяснил, что старается таким образом улучшить свой русский язык. Это меня удовлетворило, ведь русские фрегата обращаются к нам исключительно на английском и по преимуществу на сугубо бытовые темы. Доктор Фибих остается нашим единственным окном во внешний мир.
Наше утреннее бдение на полубаке прервал русский мичман. Он сообщил, что корабли приближаются к Севастополю, и не позже чем через…»
III
– Османы… – прошептал дядя Спиро. Он сразу сгорбился; глаза, совсем недавно искрившиеся хитринками, запали, потускнели. – Вапора ходит, до Одессы никого не пускает. Теперь амба: эти досматривать не будут, ограбят. Кого не зарежут – за борт покидают.
«Вапорой» на свой манер греки именовали пароход.
– А это разве не военный корабль? Сам говоришь, из эскадры Ахмет-паши. Вот и флаг…
– Военный, ′дакси![19]
Так и что с того? Они и в мирное время с нашим братом не больно-то возились, а уж сейчас… нет, нэарэ, не знаешь ты османов. Это такое зверье…– Тебе виднее, – покладисто согласился Белых. – Ты тогда вот что, дядя Спиро. Как турок подойдет – паруса сбрасывай и ложись в дрейф. А люди твои пусть ныкаются под палубой.
– Не бывать тому! – вскинулся грек. – Не хотим, чтобы нас, как крыс, из щелей вытаскивали! У нас тоже ружья и ножи найдутся, турки за наши жизни дорого заплатят, не будь я Спиридон Капитанаки! А старого Капитанаки…
– …Всякий знает, от Трапезунда до Анапы, – привычно закончил Белых. – Помню. Только, ежели твои парни хотят сегодня ночью девок потискать, ты им внуши, пусть как начнется, падают на палубу и лежат смирно. И чтоб ни один отморозок не вздумал на турка прыгать! А то знаю я вас…
Офицер кивнул на греков, столпившихся возле мачты «Клитемнестры». Вид у них был весьма решительный. Из-за спин взрослых выглядывает юный племянник судовладельца. В руках мальчуган сжимал зловещего вида тесак. «С камбуза стащил. Или как там у них, по-черноморски, называется этот курятник – куховарня? Не дай бог, полезут дорого продавать свои шкуры, разбирайся потом, кто есть кто…»
– Я, дядя Спиро, говорю без второго слова: хотите жить – по моему сигналу падайте ничком и молитесь. Сделаете – останетесь целы. Все, мне некогда.