Крымские истории

Горько и жалко улыбнувшись своими, уже увядающими, но всё ещё красивыми и сочными губами, она довершила:

… проститься. Проститься с юностью, с тобой, да уже, наверное, и с жизнью.

И как-то торопливо, заглядывая ему в глаза, продолжила ещё:

– А знаешь, я ни разу здесь с той поры, с той нашей встречи, так и не была.

Но помню всё. И ни о чём не жалею.

Он, в удивлении сломав брови, с каким-то душевным надрывом спросил:

– А о чём жалеть-то, ангел мой светлый? У нас ведь и была лишь та давняя, длиною в жизнь, единственная встреча.

И как-то обречённо, жадно вглядываясь в её одухотворённое лицо, заключил:

– Если и жалеть о чём-то – то лишь об ушедшей молодости…

– Думаю, что ты не прав, – мягко сказала она, откидывая своей красивой рукой упавшие на лоб густые, но уже совсем седые, волосы.

– Нам всегда есть о чём пожалеть, особенно, в прошлом – о минувшей жизни, о несбывшемся счастье, да мало ли ещё о чём…

– Так о какой помощи ты хотела попросить меня, – вспомнил он, заполняя какую-то гнетущую наступившую паузу.

– Руку мне дай, а то не поднимусь. Переоценила свои силы и решила по нашей лестнице, да, по нашей лестнице, – с каким-то вызовом произнесла она, – подняться пешком.

– Больше не придётся, видно, – горько усмехнулась она.

Он заторопился и как в давней молодости, не локоть подставил ей для опоры, а протянул свою сухую и ещё такую красивую руку, которую Она помнила и так любила с той давней встречи – не часто видела она у своих сверстников такие ухоженные ногти – на длинных, безукоризненных пальцах. Они её поразили в тот далёкий и такой памятный день.

Его сильные и такие нежные руки, не выходили из её памяти все прошедшие, а вернее – промелькнувшие годы.

Она дотронулась до его пальцев, нежно их погладила и просто сказала:

– Нет, мой хороший, не так. Уже не так. Мне действительно надо опереться на твою руку, иначе не дойду.

И Она, не жеманясь, почти повисла на его руке, согнутой в локте.

– Да, так мне будет легче. Так мне… хорошо. Пошли потихоньку…

Когда они одолели несколько ступенек, Она резко повернулась к нему и с тревогой в голосе, почти с отчаянием, сказала:

– Господи, видишь, я о себе только хлопочу. А ты как? Не тяжело тебе?

– Нет, нет, не волнуйся, всё хорошо. Ты забыла, что я всё же военный…

К веранде-ресторанчику они поднимались долго, часто останавливались, и он, со щемящей грустью, смотрел на это знакомое и такое неведомое для него лицо.

Годы Её сделали ещё красивее. Ушла та юношеская резкость черт на лице, оно стало мягче, светлее, солнечнее.

Да, да, именно солнечнее, так как излучало столько добра и света, что люди, стоящие на ступеньках, долго провожали взглядами эту необычную пару и откровенно любовались их, уже проходящей природной красотой.

Во время остановки, переводя дыхание, Она каждый раз обращалась к нему с одним и тем же милым и наивным вопросом:

– А помнишь?

И не дожидаясь ответа, неотрывно глядя ему в глаза, сама же и рассказывала, а что он должен был вспомнить в каждом случае.

При этих воспоминаниях Она преображалась. Годы и возраст уходили куда-то за горизонт, далеко за море, за ту видимую, в солнечном мареве, линию, на которой всегда останавливался взгляд человека.

Маленькая ростом, ладная, со стройными ногами, высокой грудью, она словно вытягивалась, становилась ярче, моложе и даже голос её звенел по-особенному – в нём слышалось то, забытое им давно, девичье, наивное и возвышенное.

И когда в последнюю их остановку на лестнице, она обратилась к нему:

– А помнишь… нашу единственную ночь? Господи, как же я любила тебя. Как я хотела, чтобы и ты заболел мной, как неизлечимой болезнью. Навек, навсегда, на всю жизнь.

Без всякого стеснения, так говорят только единственный раз в жизни, прощаясь навек, продолжила страстно:

– Как мы нежно и трогательно целовались. И… как же я… любила тебя, как я любила тебя, мой милый. Ты меня так не мог любить.

Даже задохнулась, но мысль закончила:

– И я сама, я… сама хотела того, чтобы ты был моим… совсем… Так что ни в чём ты предо мной не виноват, не терзайся и не вини себя ни в чём. Я, я так хотела сама.

Он даже покраснел:

«Господи, как тот юнкер, что это я? Ведь жизнь уже прошла.

И всё в этой жизни было. И утраты невосполнимые, и кровь, и смерть – насмотрелся всего вдоволь: и в Афганистане, да и на своей земле не минула ни одна война.

Но так не волновался, как от тех далёких и давних воспоминаний…».

И даже синяя жилка на его виске, при этих мыслях, забилась часто и тяжело.

Он только и смог – что молча сжал её руки – в своих красивых пальцах и жестом указал на цель их трудного восхождения – красивую, утопающую в зелени веранду, где летом всегда работал ресторан с таким тёплым названием «Лазурный».

Галантно усадив её за столик на двоих, он жестом, на голос не хватало сил, подозвал официантку:

– Милое дитя, пожалуйста, нам – воды, а всё остальное – потом.

Красивая белоголовая девушка, не торопясь, но споро, принесла им бутылку запотевшего «Боржоми», два бокала и тут же удалилась от столика, предоставив им возможность отдохнуть и утолить жажду, просто придти в себя.