Крымские истории

Даже боль утраты – ТОЙ, что была смыслом всей жизни, стала отступать. Не зря говорят, что время всё лечит.

Тоска и осознание никчемности своей жизни железной лапой сжали сердце в июне того самого страшного года в его жизни, когда ушла ОНА и не отпускали его уже никогда.

Оставалась единственная страсть – он мог сутками не подниматься из-за компьютера – всё торопился положить на бумагу то, что переполняло его душу.

А сказать ему было что – пройдено и вынесено было столько, что хватило бы, с избытком, и на десять судеб.

Он часто даже сам себе задавал вопрос:

«Как выжил? Наверное, цел остался лишь потому, что не цеплялся за жизнь. Относился к ней не то, чтобы безразлично, нет, цену жизни, особенно, своих подчинённых, знал хорошо и скорбел по каждой утрате – не поддельно, это люди чувствуют сразу, а искренне укорял только себя за то, что до срока закатывалась судьба тех, кто ещё не свершил на земле положенного. И судил себя сурово за это».

И за это его любили, и он знал, что за глаза все его подчинённые давно уже величают его Батей и были готовы за него отдать свою жизнь.

Но он знал, что не это его спасло, а истовая любовь ТОЙ, единственной женщины в его жизни, которая с лейтенантской поры, распростёрла над ним невидимые крыла ангела-хранителя и не уставала их так держать всю их совместную судьбу, все тридцать шесть лет быстротечной жизни.

Он и видел её меньше, нежели мыкал службу по всяким внутренним и внешним фронтам, как он шутил в кругу родных и близких людей, но ЕЁ присутствие ощущал всегда и знал, что его, неведомо за что, вознаградил Господь таким союзом, такой спутницей жизни, таким человеком, такой матерью его детей – единственной и святой.

Ничего похожего более ему так и не пришлось увидеть в жизни.

Поэтому, видать, судьба и ЕЁ обращённые к Господу молитвы, хранили его.

Его сестры, прожившие всю жизнь в Крыму, откуда и он, семнадцатилетним пацаном, ушёл в военное училище, чувствовали его состояние и настояли на том, чтобы он приехал к ним в отпуск.

И он, наконец, согласился. А затем – благодарил судьбу и Господа, что решился на этот шаг.

Сёстры встретили радушно. И на дне рождения младшей сестры, а он как раз и выпал на день его приезда, преподнесли ему царский подарок – путёвку в дом отдыха, в Ливадию.

Двадцать один день.

«Уйма времени, – подумал он, – что я там делать буду?»

«Довершу свою очередную книгу. Это будет лучше всего».

Первые три дня он практически не покидал свой номер. Только на завтрак и обед спускался в зал красивого ресторана, где предупредительные и вежливые служки, конечно же, предупреждённые по каким-то каналам, кто он есть, делали всё от них зависящее, чтобы ему было уютно и комфортно. А так как он был крайне неприхотлив, то его даже раздражало чрезмерное внимание к его скромной персоне.

Ужинал он на балконе своего роскошного номера. Он – прямо нависал над морем и от созерцания вечности было так спокойно и светло его душе, что он от восторга даже немел и мог часами вглядываться в синь моря и недвижимо сидеть, замирая, от давно неизведанного счастья.

Да и коньяк приятно туманил голову, и казалось, что время в этом райском уголке навек, навсегда остановилось.

Здесь всё располагало только к безмятежности и счастью.

И в один из вечеров, от неведомо откуда нахлынувшей злости, выпил, залпом, стакан коньяку, успокоился, закурил самую вкусную вечернюю сигарету и погрузился в тяжёлые раздумья:

«За что же ты меня так, жизнь? Неужели есть какой-то неискупаемый грех у меня? Что я такого чёрного и страшного свершил, что ты так меня покарал, Господи?

ОНА ведь была лучше и чище меня, милосердней, добрее, и ЕЙ бы - жить и жить, в кругу детей и внуков.

К слову, об этом и просил Господа, в обмен на мою жизнь, даровать ЕЙ выздоровление.

Только ведь и жить-то начали. Прекратились эти, выматывающие душу командировки, получили хорошую квартиру. Дети встали на крыло. Живут своими семьями. Подарили нам внуков…»

Он ещё подлил коньяку в стакан и залпом выпил его. Страсти к спиртному у него никогда не было. Но любил выпить с друзьями добрую чарку, встретиться, пообщаться.

Сегодня же он пил от ярости, от злости, от обиды – об утраченных и никогда уже не способных возродиться планах и надеждах.

Если просто сказать, что он любил мать своих детей – это значило не сказать ничего.

Он жил ЕЮ. И в краткие дни пребывания дома, а их так мало набралось за всю жизнь – счастливее людей не было на всём белом свете.

И вот, такой финал. Она сгорела – прямо на глазах, за считанные дни. И чем ближе подступал роковой конец, тем ярче и красивее делалась ОНА. Казалось, ОНА, прожив с ним почти сорок лет, вернулась в юность.

На похудевшем, но не до изнеможения лице, горели ЕЁ карие глаза, пунцово отблёскивали влажные губы, которые он так любил, ещё изящней стали кисти рук, красивее которых он не видел более ни у одной женщины.