Крыса-любовь

Иногда я была победительницей. Я обнимала другого мужчину, а Хэл кусал себе локти, каялся, метался по улицам как безумец. Он готов был на что угодно, только бы вернуть меня. Но чаще я была жертвой, а Хэл обходился со мной так холодно и ранил так больно, что сердце едва не выскакивало у меня из груди и я начинала задыхаться.

Киноэкран мерцал в темноте спальни всю ночь напролет, до рассветных сумерек. Лишь к утру киномеханик, сжалившись, выключал свою чертову машину и я проваливалась в забытье без сновидений.

В те первые дни я вела себя так, будто не случилось ничего необычного. Словно мой муж отправился в долгую деловую поездку и скоро постучит в дверь — с подарками и трофеями из беспошлинных киосков аэропорта.

Я тогда еще верила, что Хэл скоро вернется домой, и потому меньше всего хотела рассказывать людям, что осталась одна.

Есть что-то унизительное в том, что тебя бросили. Даже если тот, кто бросил, — последняя скотина. Невозможно отделаться от чувства, что ты сама виновата. Что позволила любви просочиться сквозь пальцы.

16 Арт

Сколько верующих нужно, чтобы обратить психоаналитика?

Шутка

Мужчине необходимо, чтобы его членом восхищались. Но любой мужчина знает, что в поисках восхищения он подвергает своего дружка великому риску. Нас все время ругают за наши якобы тупые и беспардонные аппараты. На самом же деле все совсем наоборот. Нет ничего более чувствительного и ранимого, чем мужской член.

Неодобрение может оказаться гибельным для эрекции, мгновенно лишить ее всякого смысла. Даже просто рассеянный взгляд вреден. Такой взгляд говорит: «Ты показал мне лучшее, что у тебя есть, а я все равно думаю о чем-то другом. Например, о том, что бы мне заказать на обед».

Если пенис регулярно недополучает любви и признания, он в конце концов съежится, станет тенью себя былого. Многие женщины почему-то уверены, что пенис — штука живучая и всегда сможет восстановиться. Неправда. У каждого члена есть свой предел прочности.

Хотя где именно лежит этот предел, сказать трудно.

Я был уверен, что член Гордона уже давно достиг точки невозвращения. Считал, что годы брака с Мишель сделали свое черное дело. И вдруг я узрел чудо. Оно случилось утром, примерно через неделю после ночной попойки с Томасом Корелли. Через неделю после того, как я последний раз видел и слышал Джули Тринкер.

Солнечный свет дробился в больничных стеклах, образовав вокруг неподвижного Гордона радужный нимб. У его кровати сгрудилась кучка очевидцев, и хотя никто не кинулся звонить в Ватикан, в воздухе витало благоговейное изумление.

Эпизод примечателен сам по себе. Двадцать первому веку несвойственно изумляться. Сотню лет назад апельсин в рождественском чулке был маленьким чудом, а в наши дни никого не удивишь тем, что некогда считалось странным и редким.

В тот день, в палате Гордона, очевидцы пережили потрясение. Случилось нечто столь загадочное, что удивились даже навидавшиеся всякого медики. Удивилась даже Мишель.

Если не считать неглубокого, но ровного дыхания (и того румянца, свидетелем которого однажды был я), Гордон почти месяц не подавал признаков жизни. Напрочь. И вдруг кое-что переменилось. В одну ночь. Это был знак.

Мишель пришла в больницу, чтобы довести до сведения Гордона новости спорта (Гордон терпеть не может спорт). Едва увидев мужа, Мишель вызвала медсестру. Медсестра тут же вызвала дежурного врача, дежурный врач вызвал специалиста, а специалист, не будь дурак, звякнул в больничное кафе (как раз перед тем он заказал себе капуччино с рогаликом).

Я сидел в кафе, когда Мария, его владелица, сняла трубку. К тому времени Мария считала меня своим. Знаю по опыту: если в маленьких кафешках пьешь много дрянного кофе и не жалуешься, то очень скоро становишься почти родным. А я каждый день заходил в это заведение, но так и не выложил Марии горькую правду насчет ее кофейных зерен. Короче: когда невропатолог отменил свой завтрак, Мария заподозрила неладное на четвертом этаже, где лежал Гордон. И сообщила это мне. Я двинул проверять. Так, на всякий случай.

Тихонько проскользнул в палату и незаметно пристроился в задних рядах. Как обычно, неподвижное тело моего брата было скрыто гладким, белым больничным одеялом. Но в это утро под одеялом в районе паха Гордона вырисовывался огромный бугор. Здоровенный стояк, прямой, как ножка кофейного столика.

— В жизни ничего подобного не видела, — буркнула Мишель, скорее всего сама себе. Трудно сказать, испугана она была или под впечатлением.

Мишель оглядела остальных: невропатолога, дежурного врача, трех медсестер, физиотерапевта, Сандру, Тони и какую-то девицу со жвачкой во рту — я принял ее за студентку— практикантку, но позже выяснилось, что это была школьница из группы добровольной помощи и что в палату она забрела в поисках чайной тележки.

Дара речи лишились все, кроме Тони. Естественно.

— Белый цвет зрительно увеличивает предметы, — сообщил он. — Знаю из одежного бизнеса. Белый цвет, строго говоря, вообще не цвет…

— Папа! — гаркнула Мишель. — Не мешай докторам думать!