Крыса в чужом подвале. Часть вторая.

− Ну, знаете ли! - возмутился Лигом. - Или всем поровну или езжайте один. Надоели ваши фокусы.

Пран пожевал каши, поводил носом. Отогнал назойливых мух, роем круживших над его тарелкой.

− Ладно.

− И кормежка за ваш счет, − потребовал керн.

− Ладно, − опять односложно ответил Пран. - После обеда выезжаем. Мне тут надо кое-что прикупить.

Время до полудня Костас провел прогуливаясь. Кривенькие грязные улочки сходились у пруда. Запертая плотиной вода, вырываясь на свободу, вращала колесо водяной мельницы. На бережку, на ровной огороженной площадке, под одобрительные выкрики двое деревенских козыряли удалью. По очереди гоняли свинью и били дубинками. Измученное животное до последнего боролось за жизнь, но что оно могло противопоставить человеку? Визг и прыть? Ни то, ни другое её не спасло. Неподалеку от места увеселения, на взгорке, дом эгемона. Во дворе суетились карнахи, разгоняя путавшихся под ногами кур. Соблазненный запахом, Костас купил у салдамария копченую рыбу. Потом не удержался взял еще две. Съел, разжевав распаренные в мякоть кости. Отведал и здешней медовухи. Торговец, напиравший на её сногсшибательные качества, удивленно смотрел ему вслед. Одолев жбан, медовуха оказалась необычайно вкусна, Костас спокойно отправился к трактиру, хотя должен был не шагать, а в лучшем случае плестись нога за ногу.

С отправкой запоздали из-за Прана и выехали далеко за полдень. Обоз из трех телег вывернул на дорогу и покатил или вернее ска-зать пополз по грязи в сторону Мирана. Костас, примостившись на задок последней телеги, наблюдал, как городок отстает от них с каждым шагом лошадей. За бугром скрылись дворы, за лесочком пропали соломенные крыши, нырнула в кроны тополей маковка церк-вушки. И лишь звук колокола долго еще гнался за ними.

Лошаденки налегали изо всей мочи, тащить груз. Мешки, тюки, короба. Иногда приходилось спрыгивать с телег, давая роздых жи-вотным. В пригорок и вовсе требовалось пособить, толкали, надрывая животы.

Елозя в грязи, спустились с холма к лесу. Могучие ели подступили к дороге со всех сторон плотной стеной. Редко-редко в просвет увидишь плешину или полянку, буйно заросшую травой.

− Ну и лес, − бурчал Кэртис и передразнил купца. - На конях скачут. Тут и раком не проползешь! Заблудится раз плюнуть.

Парню тяжко долго молчать и он лезет поговорить к Костасу.

− Давно с найма живешь? - переключился Кэртис с жалоб на расспросы.

− Недавно, − ответил Костас. Отмалчиваться глупо, все равно надоест. Не расспросами так трындением. Как жил у мамки с бать-кой, да на девок заглядывался.

− Я у тебя меча не видел.

− Яри обхожусь.

− Яри? Не серьезное оружие. Меч он в любую руку ляжет, в любом месте выручит, в любое время, − выучено повторил Кэртис. Для убедительности слов вытянул клинок из ножен и показал спутнику.

− Каждому свое, − не стал спорить Костас.

− Воевал?

Традиционный вопрос, ответ на который определял статус мужчины. Война для мужика мера из мер. Даже если в обозе отсиделся, или первым с поля боя удрал, можешь гордится - воевал!

− Не без этого.

− Видно немного навоевал, коли по дорогам блукаешь, − разочаровался Кэртис односложным ответам. Вон Стура только зацепи, такого нагородит, не угадаешь правду сказал или брех пустой нес.

Костас усмехнулся ловкому словцу. Именно блукает!

− Расскажи чего-нибудь, − Кэртис хихикнул. - Старшие любят всякие истории рассказывать. Какие они молодцы да удальцы. Был у нас такой. Все хвастался пловец, мол, отменный. Озеро в версту быстрее гуся переплывал. А когда лодка перевернулась первый и утоп.

− Лучше ты похвались.

− Мне хвалится нечем. Мы с дядей больше караваны сопровождали. Или к купцам нанимались. Только так денег не заработаешь. Сегодня при деле, завтра сидишь безвылазно в трактире, заказа дожидаешься, то, что заработал, проедаешь.

Найдя благодарного слушателя, Кэртис трепался не умолкая. Покончив с небогатым боевым прошлым, рассказал о мамке, об отце, о старшей сестре.

− Отец сказал, замуж её отдаст.

− Надоела?

− Не. Иной день из рук у нее все валится, а утрами сосцы на грудях торчком стоят. Мать её тряпкой хлещет, а отец говорит, сучья кровь играет. Взрослая.

Кэртис огляделся, не подслушает ли кто.

− Это что! У сестры подружка есть. Толли. Так она в сарае закроется и по уговору себя показывает. Корну, за фунт рыбы, титьки. Семиру, за два туеса грибов, менжу*.

Костас с насмешкой глянул на рассказчика, тот воспринял взгляд как проявление недоверия.

− Не вру! У нее вот тут, − Кэртис ткнул себя в ляжку близко к паху, − родинка.

Уморившись чесать языком без умолку, затих, потом придремал.

− Ложись, чего маешься? - пожалел пацана Костас.

− Не. Пран заругает. Он не любит, когда в дороге бездельничают. По сторонам говорит лучше смотрите.

Чтобы обороть сон, Кэртис запел.

Аль не любый ясный день?

Аль не любо солнышко?

Аль не любый ветра шум?

Ветру в поле волюшка.

Песня сменяла песню. Одна тоскливей другой. Как на похоронах. Слава Небесам вскоре певец охрип.