Крысилово

Полу-деревенский мальчишка, подросший среди сверх-откровенных людей и животных, Витька отлично знал, откуда берутся дети и что отец с матерью делают, закрывшись в спальне. Да и пьяные рычания Борьки по всему дому разносились. В старые те времена, когда отец нисколечки не любил мать и был бесстыден и груб с нею в этих делах, Витька жгуче ненавидел самую минуту их ухода в спальню — уже пару лет как самое мучительное для него мгновение на дню, хуже даже, чем когда Борька попросту колотил Аню. Теперь, видя, как оберегающе нежен с ней отец, не слыша больше рычаний, но словно изнутри осязая захлеб их ночной любви, Витька почему-то жалел уже не мать, а трезвого и любящего отца. Не понимая, он подспудно ощущал — у них все как-то не так. Потому Бориса что-то и мутит, потому он и тоскует. И тянет, тянет его на Чвящевскую нечто самому ему непонятное, как бывало и с Витькой. А в шатаниях своих по Чвящевской подводит и подводит его отец все ближе к погосту, и напевает мягко звенящим, замирающе нежным, именно херувимским голосом: “Ты мой свет, но я тебе не верю...” В Борисовой юности многих девушек завлек этот светлый, проникновенно жалующийся голос — ту же и Аню.

Придя как-то раз много раньше отца, Витька подошел к Октавиевне, кормившей кур возле сторожки.

— Слыхала, все слыхала, — буркнула она. — Понятно, ты устроил, чудотворец сопливый. Поберечь, может, надо было косточку.

— Да как же я мог, когда мама до того уж убивалась, крысилово беречь?

— Како-тако крысилово? — вдруг вытаращилась она на Витьку.

— Вы сами эту косточку так звали, Октавиевна.

— Эх, недослышал ты меня, беззубая я тогда была. В косточке самое то и есть, что она — вос-кре-си-ло-во, — по слогам выговорила она. — Воскрешает оно да соединяет. Душу с телом, мужа с женой, отца с сыном, словом, все, что рассоединилось. Ну, ты отца впопыхах-то и поднял. Не жалеешь?

— Да что вы, Октавиевна! Он такой... Свой в доску!

— Из-под доски, вот печаль. Не пьет?

— Ни грамма.

— Так и знала. И не бьет?

— Он-то?! Да пальцем никого не тронет. На маму прямо не наглядится. Не пойму только, с чего он сюда, на Чвящевскую, каждый день ходит да ходит. И почему они с мамой друг с другом все больше молчат. Мама — вся как в воду опущенная.

— Так и знала, — с непонятной горечью повторила Октавиевна. — Мамка — она всегда мамка, она и мужу своему мать. А мать чует качание весов-то Божьих. На одну только тоненькую косточку перекренились весы, а ей уже и чувствительно. Да и он, верно, через нее это чует и томлением отуманивается.

В это мгновение Витька завидел вдали отца, бредущего к ним через пустошь. Он подошел чинно, поклонился, как подобало. Октавиевна же, наоборот, взглянула на него с какой-то странной, хозяйской издевкой, как глядят на пришедшего под утро гульливого кота:

— А, вот и отставной покойничек жалует! — напрямик, без экивоков и умолчаний, которые употребляли теперь с Борисом все, брякнула она. — Не бывшую ли гостиницу свою навестить потянуло?

— Твоя правда, Октавиевна, — так же прямо сказал отец. — Любопытно бы посмотреть на свой номер, где сорок суток, говорят, провалялся. Покажи, будь добра, а то откуда мне знать?

— Идем, Борис.

Она повела их к могиле. Впервые после той страшной ночи Витька увидел знакомый бугорок с углублением. При солнечном свете он ясно различил в углублении — спиралевидный, узенький ход вниз, точно штопор туда ввинчивали. Отец сел на корточки и стал осторожно разгребать иссохшее крошево цветов, хвоинок, веточек, красноватые комки глины.

— Нет, где уж тут, — сказал он. — Век не сыщешь. Так-то, не при против факта.

— Да что ты ищешь, папка?

— Сам не знаю, сынуля, а только ищу что-то такое. Штуку одну, не человечьими руками сделанную. От кого-то живого она в давние времена осталась. Может, даже от Чавки или Хряпы — помнишь, мы с тобой в прошлом году в Word’e про них триллер писали? Они оба как раз тут жили. Потому и пустошь — Чвящевская. Слилось так в народе.

— А зачем тебе эта штука?

— И тоже сам не знаю. А только без нее как-то покоя нету. Лопату бы мне.

Октавиевна пошла к сторожке, вернулась с лопатой и сунула ее Борису.

— Ну-ка, сам повкалываю. Не всё на чужом горбу. Люби валяться, люби и ямочку копать.

Борис взялся за рытье. Глина так и летела на стороны, рыжей пылью покрывая Витьке кроссовки. Капли пота блестели на отцовском загривке, но вскоре и они, и сам он с лопатой скрылись за отвалами земли. Тогда Витька перегнулся и заглянул в яму. Внизу под руками отца мелькнуло голубое с серебром — гроб. Отец легко поднял домовину, выставил на край ямы, выпрыгнул, отодрал нарядную крышку. Гроб был пуст, и на самом дне его, на уже пожелтевшей шелковой подстилке, лежало крысилово. Отец осторожно вынул его двумя пальцами.

— Оно? А дальше с ним как?