Крысилово

— Чудо так чудо. Исполнилось, и все. Просто я столько за машиной сидела — никак этот проклятый код английский вспомнить не могла, а нашим обещала, что к утру Гвинни у меня доберется до мамы — видишь, вон он рядом с ней? — На непогашенном дисплее Гвинни и впрямь стоял на островке рядом с дородной миловидной игуанодонихой в чепце и переднике. — Ну, я и подумала — вот бы сейчас папка пришел, он бы мне живо дал этот код. И так сильно пожалела, что его нет — он взял да и пришел, дверь своим ключом отпер.

Витька вспомнил — в кладбищенские ночи мать выла, что ко всему еще не вынула ключей из кармана выходного Борисова пиджака, в котором его схоронила.

— И ты думаешь, — презрительно скривился он, — отец вернулся потому, что тебе для компьютера понадобился? Да разве из-за такой чуши мертвые встают? Он ведь на самом деле встал, это тебе не “Кладбище домашних животных” по телику. Ты всё словно телик смотришь, со стороны будто, как какая-то особенная.

— Я и есть особенная, — горделиво отрезала Симка. — Из всех не такая.

Борька ни разу таким не был. Даже в первую брачную ночь — упился, то и дело бегал из постели во двор блевать, материл свадьбу, да начинал уже и ее, Аню, которую, впрочем, звал Нюркой. А с годами повытратил всю мужскую силу на водку — все у него завершалось в один миг, без подготовки, без нежных слов, с властными командами “ну же, сука!” , “поворачивайся, падла!” — и лишь в последний момент у него порой вырывалось после победного бычьего рева — “о-ох, бабонька моя милая!”

Сегодня Борис любил ее неотступно, до позднего утра, можно сказать, ни на секунду не выходя из нее.

— Детка, единственная моя! Как хорошо-то, Господи! Как люблю! Знала бы, до чего! А ты меня лю...

— Да это ты ли, Боря? — как заведенная, повторяла она. — Неужто в самом деле ты?

— Я, я, Аннушка, счастье мое! Кто ж еще, любимая? Или, — он чуточку от нее отстранился, — за другого принимаешь? Кого-нибудь присмотрела... за это время?

Такие вопросы он частенько задавал и прежде, и за ними неизбежно следовали ругань и побои. Но на сей раз это был только горьковатый юмор.

— Нет, что ты, любимый! — блаженно входя в этот небывалый стиль, радуясь его ревности, залепетала она. — Что ты, во мне всякая кровинка — для тебя одного! Тебя ждала! Все это время! — Оба они как-то стыдились напомнить друг другу о смерти, о похоронах, о чуде воскресения — так стесняются сказать выздоровевшему безумцу, что в то время он был в дурке. — Просто тебя так долго не было! Ты меня лю...

— Лю, родная, и всегда буду лю, вот трактор меня переедь! А что меня не было, так неправда это! Я был, был! И есть! Я есть, я есть! — И с этими словами он сызнова мерно и мощно задвигался в ней.

“Я есть, есть, есть ... Ты где, где, где?.. Иду, иду, иду... Чтобы придти, придти, придти... Вот я уже близко, близко, близко... Господи, что же это я делаю?!.. Разве я имею право выплеснуть это все свое, неотсюда, в нее, в это здешнее?! А если — ребенок?! Она права, что никак меня признать не может.. Недаром. Не я это, не должен я, не стою я ее, преступаю я... Иду, иду, иду...”

“Я здесь, здесь, здесь... Веду, веду, веду... Тебя, тебя, тебя... Чтобы пришел, пришел, пришел... Вот ты уже и тут, тут, тут. Почти тут. Сейчас, сейчас, сейчас. Что ж это я творю, Боже милостивый?! Да разве я могу принять это все нездешнее — к себе, сюда?! А если — ребенок? Снова аборт — права я такого не имею, то и это в нем смешать! Он прав, что я его за другого принимаю. Не он это, не должна я, не стою я его, грех это великий... Веду, веду, веду...”

— О-ОХ, АННУШКА! О-ОХ, БОРЕЧКА! СЧАСТЬЕ КАКОЕ!.. — враз вырвалось у обоих.