Крысиные гонки

Вытер клинок о кофту на рукаве — на спине вся она пропиталась уже кровью; встал, и направился обратно, мельком только взглянув, как у тётки быстро-быстро затряслась голова и напряглись, а потом расслабились вцепившиеся в траву кисти рук. И правда — какая разница, два или двадцать? Надо меняться, что ж. Выбор сделан.

А у костра в это время присевший около Вадима на притащенный Шапой надувной матрасик Калина допрашивал того, — уж очень ему не терпелось увериться, что мужик — мент, и чтоб потом мучить его с полным основанием; очень хотелось посчитаться за все годы унижений в колонии, в чём, как он был уверен, менты-суки и виноваты; больше даже хотелось посчитаться, чем оттрахать напуганных до усрачки молодых баб, тем более что и для дела полезно: посмотрят на такое дело, от начала до конца, и будут дальше как шёлковые — и так и эдак, и отсюда и туда, хы. Ничё, успеем.

Толстый мужик только отрыкивался с матюками на вопросы; хамил, в натуре вставляя в речь словечки, употребляемые почти исключительно «контингентом» да охранявшими их ментами — вэвэшниками; вот кто таков он Калина и стремился вызнать, чтобы потом дать волю обуревавшим его чувствам и желаниям. Просто кишки выпустить — не, это по-простому, если в натуре мент, надо будет что поинтересней выдумать. Может, сжечь его? Живьём. А что, идея! — Калина довольно засмеялся. Костёр ярко пылал, близко к нему находиться было даже горячо. Взять да и кинуть гада в огонь! Вот и посмеёмся, пока жариться будет, — и для баб впечатлений будет больше некуда, и новая братва поймёт, что с Калиной — Шефом шутить не приходится. Ну, решено!

Но пока что мужик на вполне вежливые вопросы Калины отвечал только исключительно нецензурно; и это Калину опечалило, о чём он, смеясь в душе, не преминул и объявить всем: что, типа, опечален он грубостью этого субъекта; я же к нему со всей вежливостью — а он, паскуда и ментовская рожа, разучился понимать деликатное обхождение… придётся принять меры. И Калина поднял с травы нож, здоровенный и хорошо заточенный мессер, найденный в вещах джинсового парня; и стал колоть мужика, несильно, так, на сантиметр-полтора, чтоб тот прочувствовал момент.

Тот прочувствовал, стал вообще зверски рычать, и попытался встать на ноги; баба его лежала поодаль без сознания, но тоже со связанными руками; а в кучке перепуганных пленниц и пленников кто-то громко, надрывно зарыдал. Об-а, это уже интересно.

— Пич, он в шалаше был? Бабы с ним были? Какие? Эта, да, а ещё?..

— Две сучки ещё было, Шеф, — доложил Пичуга. Врубились, бля, что Калине новая кликуха по нраву, — Одна, маленькая тварь, мне чуть руку насквозь не прокусила!

— Где она, ну-ка??

Пичуга стал светить в отворачивающиеся, наклоняющиеся головы, стараясь найти ту самую; а в это время Шапа, при свете фонаря рассматривавший кучку бумаг-документов, вывернутых у пленников, воскликнул:

— А вот и он! Ево паспорт. Тамплергареев Вадим Рашидович, …того года рождения. Мувский, стало быть, житель.

— Ну? Паспорт… Паспорт — это если бывший. Удостоверение бы должно быть. Действующего сотрудника. Они, суки, не сдают чаще всего корочки, когда увольняются, типа «теряют». Глянь там.

— Гляжу… О!! Вот оно — пенсионное свидетельство! Тамплергареев Вадим Рашидович является, значит, пенсионером ЭмВэДэ. Така вот! — и он, довольный, подал бумаги Калине.

— Эт-та харашо, эт-та харашо! Правда же, Вадим… эээ… Рашидович? Вот мы с вами и познакомилися! — Калина стал по-змеиному ласков, а в голосе прорезалась вся та ненависть, что он накопил к ментам за несколько отсидок.

Он встал с матрасика и прошёлся туда-сюда. Глянул ещё раз в бумаги, и кинул их в костёр.

— Эта… Ноги ему тоже свяжите! А то взял моду вскакивать.

Подскочившего к нему Пичугу Вадим боднул головой в живот, а Носа попытался укусить, промахнулся, и только харкнул ему на плечо, когда втроём, с подоспевшим Башкой они повалили его опять лицом в траву, Башка прижал, а двое других стянули брыкающиеся ноги Вадима ремнём. Перевернули его на спину.

— Н-ну? Ментяра поганый? Как тебя кончить? — поигрывая ножом, поинтересовался Калина.

— Тттьфу! — смачный плевок Вадима попал Калине на ветровку, тот отскочил.

— Ай-яй-яй, бывший сотрудник этих… правоохранительных органов, а плюёшься в гражданина как верблюд… — огорчённо сказал Калина, поднимая из кучи вещей какую-то шмотку и стирая ей плевок, — Пасть ему тоже завяжите…

Калине в кайф было видеть, как его приказы не просто исполняются, а исполняются бегом его «бандой»; как из кучки баб и мужчин буквально осязаемо исходит ужас перед ним, Калиной, Калининым Петром; он и забыл уже, его же Пётр зовут, впрочем неважно — вот! Вот именно этого он и вожделел всегда — ужаса перед собой и беспрекословного исполнения приказов, — а цацки, золотишко, — это так… пустяк! Он бы хотел, чтобы эта ночь никогда не кончалась! — вот! Вот она — власть, сила! Сейчас кончим этого борова, и уже тогда примемся за сладенькое!.. Впрочем, прежде чем кончать… У него же бабы были — жена и две дочки, так? Жена вон, в отключке валяется, а где дочки?