Крыжовенное варенье (СИ)

Екатерина Алексеевна верила садовнику изначально, потому как собственными глазами наблюдала за его экспериментами.

А хитрость у Анклебера все ж была, хоть и не чародейная. Делянку, само собой, не каждую под всходы приспосабливал, какую именно, то уж осталось для императрицы неведомо. Но, главное, он семена-то в землю не рукой и не мотыгой, а каблуками загонял. Встанет на пятки, крутанется, и дальше шажок делает. Размеренность шага, да заданная глубина, — вот и все его ухищрения. Сапоги у Андрея юфтевые, добротно пошитые. Износил их, должно быть, на своих-то грядках не меньше дюжины… (Ведала бы она, за какую такую выручку ее предшественница Елизавета Петровна велела пошить для садовника эти самые юфтевые сапоги!)

Императрица же знала о другой услуге: статья в «Ведомостях» вышла благодаря стараниям академика Михайло Васильевича Ломоносова. А внимание Ломоносова на практические исследования садовника обратила она сама. Посему не могла не погордиться добрым делом.

«Это ж какая великая польза для отчизны выйдет, ежели мы будем с одной десятины во много раз больший урожай против нынешнего иметь!? Да к тому же, Анклебер заверяет, что и на посевные у него уходит в три раза меньше семян, опять-таки экономия пшеницы да ржи.»

Екатерина Алексеевна погрузилась в размышления о государственной выгоде и вдруг услышала за окном истошное кудахтанье. Выглянула. Вот он, садовник, легок на помине. Стоит, прислонившись к стволу дерева. Руки на груди сложил, на лице ухмылка. А вокруг него какая-то раскрасневшаяся толстуха гоняется за ополоумевшей курицей, пытается ее поймать. Глазища выпучены у обеих: и у бабы, и у птицы. Того и гляди рухнут оземь: одна с заморенья, а другая с перепугу. Но Андрей-то хорош, нет, чтоб помочь…

Императрица велела девице-камчадалке позвать к себе садовника.

— Вызывали, Ваше Величество? — Андрей склонился в изящном поклоне.

— Что там происходит?

— Да вот, Ваше Величество, поваренок наш, Прохор, выпросил для своей матери курицу, а та вырвалась и убегать…

— Что же ты усмехаешься? Коли бетной женщины тебе не жалко,

так несчастной птахе посочуфствовал бы.

— Зачем же ее жалеть? Курица — птица, которую непременно съедают, либо после ее смерти, либо еще до рождения. Этой вот повезло, на свете пожила. Что же касается женщины… Я ей помощь предлагал — отказалась.

— Плохо, фидать, предлагал!

Садовник не стал перечить государыне. Ей ведь не объяснишь, что в последние полтора года Татьяна не то что помощь принимать, слышать об Анклебере не желает. В саду встретит — отворачивается. Что возьмешь с глупой бабы: вбила в башку, будто Бог ее покарал за прелюбодеяние, да за то, что от законного мужа бежать собиралась…

Государыня позвонила в колоколец.

— У поваренка такая бедная семья, таже кур своих нет?

— Нет, матушка. С тех пор, как муж этой женщины, бывший служитель конюшенной конторы, спился, очень бедно живут.

Явился камердинер.

— Послушай-ка, колубчик. Не сочти за труд приказать на кухне, штобы жене нашего бывшего конюха… Как бишь ее зовут?

— Татьяной, — подсказала Анклебер.

— Татьяне. Отныне каждое скоромное утро фыдавали по курице, да не живой, а общипанной да потрошеной…

Камердинер согласно кивнул, откланялся и удалился. Ушел и Анклебер.

Х Х Х Х Х

Императрицын указ был исполнен незамедлительно. Татьяна высочайшей милости так обрадовалась, что одарила Анклебера беседою, покуда вышеописанную курицу-беглянку резали и потрошили для нее на кухне.

— Прям при тебе сказала, Андрейка?

— Точно так! Выдавайте, говорит, Татьяне каждое утро в мясоед по курице до скончания ейного века.

— Какого века, куриного!

— Твоего, дурашка!

— Ой, батюшки! А, может, я еще долго-то проживу…

— Не волнуйся! Хоть сто лет! У государыни кур хватит!

Татьяна залилась тем смехом, который когда-то покорил сердце Андрея. Анклеберу захотелось ее поцеловать. Но нагнуться и приобнять женщину садовник не успел, та отстранилась, вмиг посуровела. И снова стали видны на ней и посеревшие от седины волосы, и морщины вокруг глаз.

Х Х Х Х Х

Разительные перемены в облике произошли с Татьяной в ту злотворную ночь, когда она с Прохором собралась бежать в Росбах. Шутка ли, прямо при ней, да при мальчишке, бедного пруссака восемь раз пырнули ножом. А она, как помешанная, сидела и считала, — двинуться не могла. Только лицо сына к своей груди прижимала, чтобы ничего не видел.

Дело было так. В назначенный час она, в одну руку взяв узел с пожитками, другой захватив покрепче ладошку ребенка, вышла к отпертым Федором южным воротам Ораниенбаумского дворца. Там уж, как условились, в санях поджидал ее Арнольд. Анклебер выдал ему несколько шкур, да шубы для всех троих ездоков, чтоб не замерзли. Кони тронулись с места. Полозья крякнули, оторвались от ночной дорожной наледи и покатили вдоль ограды. Выехали на дорогу, что шла параллельно береговой линии Финского залива, двинулись на юг, в сторону, противоположную и Ораниенбауму, и Санкт-Петербургу. Но успели удалиться всего-навсего верст на пять…