Ксения

— Ты бы про себя думала,— говорил Нечай.— Не одна уж поди.

Оленка ждала младенца.

В один из кремлевских объездов к Нечаю приволокли тощего полуголого человека.

— Замучились, Нечай. Уж как знаем, что грех трогать убогого, а этот замучил. Мутит народ, не дает проходу.

Убогий приковался к Нечаю широко раскрытыми глазами и произнес тихо:

— Покайся, повинись. На кого извет написал, кого продал? Я товарища своего погубил да покаялся, вот и взяли меня на небо.

Нечай слез с коня, вгляделся. Сказал с изумлением:

— Ты, что ли, Пронка? То-то я слышу: «Пронка, Пронка», а никак не думал, что это ты.

— Тоже ведь предашь,— сказал Пронка.— Того, кому служишь, предашь. Покайся! Я предал, а тож покаялся.

— Кого же предал ты, Пронка? — спросил Нечай.— Уж не меня ли? Я ведь Колыванов, твой сотоварищ прежний.

— Врешь, — сказал Пронка, — какой ты мне сотоварищ! Я самого предал! — Пронка со значением поднял палец.— А ты мне не сотоварищ. Тебя я не знаю. Знаю лишь, что и ты предашь.

— Вот так и мутит,— заговорили казаки.— Мало того, что время мутное, а этот еще вину возводит. Он тех, кого на заднем дворе в куски разорвали, оговорил. Стоял у ворот, измену показывал. Царь и велел схватить. Стрельцы на него сердиты.

— Покайтесь! — сказал Пронка.

— Отпустите,— приказал Нечай.— Нечего делать с ним.

— Может, с Москвы погнать?

— Уж и не знаю, кого теперь гнать с Москвы,— пробормотал Нечай.

Все мучила его неотвязная дума, но скоро получила она разрешенье. В те дни, когда государь не ходил к матери-царице, он отправлял людей с дарами и угощением. Приходилось бывать у царицы и Нечаю. Инокиня Марфа жила за оградой Вознесенского монастыря, в новых построенных для нее палатах.

Пускали только до порога, но однажды Нечай был зван в горницу. Он увидел царицу хмельной и немало тому удивился.

— Что смотришь? — сказала она.— Я нарочно тебя звала. Передай ему, что царица пьяна, что царица гуляет, что вольны ее мысли и неподвластны они никому. Как зовут-то тебя?

— Нечай Колыванов.

— А мать твоя где?

— Мать моя в сырой земле,— ответил Нечай.

— У кого мать, у кого сын,— мрачно проговорила царица и осушила чару.

Колыванов молчал.

— Слышал, что я сказала? Так и передай, сын мой в земле.

— Я, государыня, слов твоих не разумею, — сказал Нечай.— Голова варит не шибко.

— Такую голову с плеч,— пробормотала царица.

— Тоже о сем передать?

— Я жить не хочу,— сказала царица.— Мне бы с сыночком встретиться.

— Завтра наведается,— обещал Нечай.

— А может, и наведается,— согласилась царица.— Может, он в вольной степи гуляет. Да знаешь ли ты, что он ко мне в Выксе хаживал? То-то. Крест приносил. Вот он, смотри, крест сыночков. А этому передай, что я вольна. Что хочу, то и делаю. Никому не подвластна. Да еще скажи, что могилку в Угличе не велю трогать. Кто бы там ни лежал, пускай спит спокойно. Не разорять могилку, так приказала!

Выходя от царицы, Нечай сказал монахиням:

— Матушка государыня нездорова. Слова туманные говорит.

Оленке же так выразил:

— Чуяло мое сердце. Настоящий Дмитрий все-таки жив. Хоронится где-то, а тут его бес подменил.

*

Ночью без стука распахнулась дверь. На порог рухнула фигура в черном монашьем одеянии. Настасьицы в горнице не было, она прихворнула. Днем ее повезли к знахарке и до сих пор не вернули. Ксения понимала, что эго значит, поэтому не спала, а одетая задвинулась в угол своей постели.

Он долго стоял на коленях, опустив голову. Пробормотал глухо:

— Не хочешь нового, возьми прежнего. Мне все едино. Не нужно царства, не нужно власти, нужно твоей любви.

Она не ответила.

— Хочешь, сей час откажусь от короны? Возьмем золота, сядем на тройку и умчим в незнаемые края?

Поднялся, прошел но горнице, одним движением скинул монаший мятель. Под ним оказался сплошь золотом расшитый польский доломан. Сел у стола, забарабанил пальцами.

— Торопят меня из Кракова. Побуждают жениться на панне. Да если и женюсь, тебе лишь назло. Не вышло мне счастья. Казалось, и горы своротил, а на последний пригорочек влезть не в силах. Времени, Ксения, нет, решайся. Я теперь царь. Коль до зла меня доведешь, полетят головы. Иль землю свою не любишь? Иль народа не жалко московского? Не говоришь... А коль я тебя силой возьму? Или отдам на растерзание? Покорись, покорись, и все у нас сладится. Иди же сюда, возьми мою руку, прижми ко своей щеке. Мне хочется ласки. Я устал от лести и покорства. Одна ты у меня свет в окошке. Я тебя не отдам никому. Всех смету. Помнишь жениха своего первого, Густава? Может быть, ты и забыла, а он мне покоя не давал. Принц Иоганн, бог с ним, помер, а этот живой. Я приволок его из Углича и повелел бросить в темницу, чтоб заживо сгнил. Не будет жить со мной рядом тот, кто когда-то зарился на твою руку. Ты моя, моя. Покорись же, Ксения. Отвечай, согласна ли быть моею?

Но она и сейчас молчала.

— Ну так в последний раз говорю. Согласна?

Молчанье.

— Эй, там,— сказал он,— пойдите сюда!

Появились в дверях тайные люди. Их было двое.

— Всем вы послужили,— сказал Самозванец.— Теперь служите мне. Я доволен. Хочу дать награду. Хороша ли дева, которую зрите?

Тайные люди склонили головы.