Ксения

Вот с папой римским я бы сыграл». Он считает себя великим полководцем и жалеет, что не жил во времена Александра Македонского. «Тогда бы он стал мне другом»,— говорит царь. Ходят слухи, что он хочет отнять корону у короля Сигизмунда. О прочих властителях Европы он говорит снисходительно, а императора Рудольфа называет ничтожеством. Себе же присвоил множество титулов, Непобедимого Кесаря, Августа и даже герцога Ливонского, хотя Ливония еще не покорилась Московии. Что и говорить, властителям мира многое позволительно, но кто знает, на каком шагу они могут оступиться?»

*

Михаил сидел в избе Колыванова.

— Что ж теперь будет? — спрашивал Михаил.

— Не знаю,— мрачно отвечал Нечай.— Истинного Дмитрия надо искать, этому служить не буду.

— Да полно,— сказал Михаил.— Жив ли истинный?

— Царица Марья мне знак дала.

— Она и нынешнего признавала,— возразил Михаил.

— Запугали. Или заворожили. Бесовское наваждение.

— Ты ведь присягу давал,— сказал Михаил.— Как теперь будешь?

— Эх, присяга! — вздохнул Колыванов.— Обманулся. Говорю тебе, бес на престоле сидит. Да и смотри, что вытворяет. На латинке жениться хочет, а царевну Ксению держит в затворе. Любви, вишь, ее добивается.

— Откуда знаешь?

— Эй, Терешка! — крикнул Нечай.

В дверях явилось румяное Терешкино лицо.

— Как там Оленка с Настасьицей?

— Почивают,— важно сказал Терешка.

— Ну, поди, поди.

Терешка скрылся.

— Эх, малец у меня загляденье! — сказал Нечай.— Откуда, спрашиваешь, знаю? Настасьица, что сиротинкой при царевне была, вчера прибежала. Ее от царевны повезли к знахарям, да она испугалась. Нехорошие, говорит, лица у этих знахарей. На самом-то деле просто от Ксении отделили, чтоб не мешала. К ней государь наш бедовый повадился ходить, все о любви талдычит. Как войдет, Настасьицу вон.

— Я о том слышал,— сказал Михаил.— В Кракове боятся, что он женится на царевне.

— Кабы так! Боюсь, просто тешится. А я царевну люблю, хоть и не видел ни разу. Оленка по ней обмирает. Да и Настасьица в три ручья плачет. Никогда б царевну не бросила, да испугалась. Уж больно нехорошие дела творятся. Сгубили б Настасьицу, много слышала. И посуди сам, что теперь делать? Настасьица не иголка, где буду прятать? Я ведь пока на службе.

— Давай заберу с собой,— предложил Михаил.

— Куда?

— Я город еду строить. Людей мне дают и денег. Помнишь, мечтал ты город в лесу поставить, казаков своих грамоте обучить, зажить вольной жизнью. Вот и мне все видится ладный, красивый город. К постройке умение свое хочу приложить.

— Повезло! — сказал Колыванов.— Нам воевать, а тебе избы рубить.

— Я дворцов настрою! — сказал Михаил.— Хочешь, поедем со мной. Скроешься с глаз людских, службу бросишь.

— Нет, я еще тут пригожусь,— ответил Нечай.— А Настасьицу забирай, тебе я верю, не пропадет девица. Я Терешку от погибели спас, теперь твоя очередь. Мальцы дело божье, их, что цветочки, надо беречь. Я вот сына жду, может, сын у меня народится, он-то уж наведет на нашей землице порядок. Эй, Терешка!

В дверь сунулся Терешка.

— Чего?

— Настасьицу поднимай. Выпала ей дорога.

— Какая чего дорога? — пробурчал недовольно Терешка.— Ночь на дворе.

— Поговори мне, начальник! Ты уж, смотрю, к девице прилип. Мал еще!

Терешка с грохотом захлопнул дверь. Через малое время появилась заспанная нежноликая Настасьица с рассыпанным по плечам ворохом золотистых волос.

— Ну,— сказал Михаил,— здравствуй, княжна. Отныне я твоим рыцарем буду.

*

Пришел утром весь в черном с изжелта-бледным, не-выспавшимся лицом. Положил на стол свиток в обломанных печатях.

— Знаешь, что это такое?

Она, по обыкновению, не ответила. Он развернул свиток, начал читать:

— «Донесли нам, пресветлый царь, что вы позабыли про нашу любовь и любите другую деву, как говорят, достойную и прекрасную. Значит ли это, что вы берете назад свое обещание и оставляете нас в одиночестве? Если так, известите нас, а мы уж тогда станем думать, как и за что наказал нас господь бог, отняв свои милости...»

Он бросил свиток на стол, про себя усмехнувшись. Письмо в самом деле было из Самбора, там в самом деле говорилось о Ксении, но не панной Мариной, а ее отцом, стоявшим на том, чтоб царевну Ксению заточить в монастырь.

— Что ж мы решим? — спросил он.— Мне надобно отвечать. Невеста томится. Она руки, поди, на себя наложит. Я ж говорил тебе, назло женюсь. Царское слово твердое. Но твое сильней. Кинешь, мое подшибешь. Может, отвадим невесту? Заживем душа в душу.

Он уже ночью решил, что Ксению нужно постричь. Иного выхода не было. Ближние поляки прожужжали все уши, что в Кракове и Самборе недовольны, что обручение, освященное согласием папы, не дозволяет вольностей. Томление его по Ксении слишком заметно, а больше того, многие уверены, что томлением одним не обошлось.