Ксения

Но впредь угождать Шуйский не собирался, на тайных советах с боярами называл Самозванца оборотнем и говорил о новом царе. Тут много было суждений. Одни предлагали польского королевича Владислава, другие самого Шуйского, но Шуйский от власти хитро отказывался и указывал на Симеона Бекбулатовича, некогда сидевшего на московском троне по воле Иоанна Грозного. Про того же Симеона Шуйский шепнул Самозванцу, крещеного татарского хана постригли и сослали в монастырь на Белозеро. Умел Шуйский угодить нашим и вашим, а меж теми и другими собирался проскользнуть к трону сам.

Тайным людям Шуйский сказал:

— Приснилось мне, будто приходила Манка Немая, пальцами показывала так вот и эдак. Не понял я, но, кажись, неладное про царя. То обруч над головой себе сделает, то на землю падет, то полешко схватит, обнимет.

Слух тотчас и разошелся. Манка будто Немая гибель царю предсказала в день свадьбы с Маринкой. Слухов вообще ходило великое множество. То говорили, будто царь затевает потешные игры, а во время тех игр повелит наемникам вырезать весь ратный московский люд. То судачили, что приезжал в Москву тайно сам римский папа, выглядывал места для латинских храмов, а православные приказал снести. Дмитрий же, царь, дал ему в том обещанье, целуя череп и крестясь костью. Кто-то рассказал, что у царской невесты Маринки нутро сделано наподобие часов, из винтиков и колесиков, что это кукла заводная, сработанная в главном немецком городе. Те же мастера из немецкого города уже на пути в Москву. Как только приедут, по ночам станут хватать людей, а к утру переделывать живое нутро на колесики с пружинками. Так станут служить царю заводные людишки, к каждому свой ключик.

Кто знает, до чего бы дошли в своих измышлениях люди, но не долго осталось им толковать. Близился час набата.

*

А в Горицах среди вековых лесов тихо, спокойно. Девичий Воскресенский монастырь поставлен давно. Места тут обильные рыбные, в реке Шексне сомы гуляют в полсажени, а на горе Мауре растет горьковатый, но сытный лесной орешек. А уж про ягоды и разговора нет, греби рукой да отправляй в лукошко. На ягодах тех настаивали знаменитые монастырские мёды, такие вкусные, что каждой весной требовали их к царскому столу в Москву.

Знавал монастырь всякие времена, и орда его громила, и разбойные люди, и пожары опустошали, но с каждым разом монастырь обновлялся и становился все крепче. Даже в тяжкое Смутное время монастырь не захирел, до пяти тысяч крестьян трудилось в его владениях, доставляя хлеб, мясо и рыбу.

В монастыре Ксению приняли милостиво. Еще бы, ведь слава о ней как о милосердной царевне да мастерице изрядной дошла и сюда. В Горицах давно пристрастились к вышиванию. Ефросинья Старицкая во времена грозного царя Иоанна устроила здесь целую мастерскую. Отсюда шли в Москву да Новгород искусно расшитые убрусы, фелони, чепраки, красочные покровцы с ликами богоматери, хоругви с образами архангелов-воинов. До сей поры трудились в монастырской светлице инокини, знававшие настоятельницу Евдокию, такое имя дали в монастыре Ефросинье Старицкой.

Ксению же нарекли Ольгой. Под звуки колоколов совершили постриг, надели мантию инокини. Мирская жизнь Ксении кончилась, началась иная, полная глубокой думы и тайного страданья.

До весны она оправлялась. Разбитое лицо заживало мало-помалу, и что-то неуловимое изменялось в нем. Она похудела, стала совсем бледна, но в черных глазах копился свет, который одних завораживал, других же пугал.

Мать настоятельница говорила:

— Надобно тебе больше молиться. Много болей ты приняла, но все ль из себя исторгла без озлобленья? Слыхала про сестру Прасковью, что прошлым летом бежала от нас, а потом в лесах объявилась? Да кем? Разбойницей и убойцей! С ней воров целая шайка, и много душ они погубили. Не совладала Прасковья с дьяволом, проник он в нее, вытянул душу. А все почему? Много пережила Прасковья, пока в монастырь попала. Затаилась тут, злобу не изжила, поддалась дьяволу. Молись денно и нощно, чтобы смирить терзания свои, думай лишь о спасении.

В лесах еще лежал голубыми пластами снег, а Ксения с послушницами уже ходила в березняк заготавливать соковицу, свежий березовый сок. Вкус его напоминал ей дни младенчества, и не потому, что в детстве его пила, а потому, что ощущенье начала жизни таилось в самом вкусе, в этой несмелой, чуть вяжущей сладости.

В деревнях белили холсты, выкидывали на снег долгие полотнища, чтоб умягчались в талой воде. Крестьяне снимали шапки, кланялись монахиням.

— Доброго здоровья, сестрицы, с благовещеньем вас.

Однажды из чащобы высунулся кто-то белый, лохматый. Монахини испугались.

— Ой, это леший, Скудюмуг рогатый, он тут давно живет.

Она не боялась лешего. На Егория снова пошла в лес за медуницей и увидела Скудюмуга. На ольхе зеленым горохом высыпали первые листочки. Скудюмуг стоял под огромным черным деревом и жевал ветку. Она всмотрелась в него и поняла, что у него нет глаз, только впадины. Как же он видит?

— Дедушка,— позвала она,— дедушка Скудюмуг!