Ксения

Он перестал жевать и поманил ее пальцем. Палец был длинный, корявый, с большим желтым ногтем. Она подошла. Коричневое лицо Скудюмуга закрывали белые волосы, они спускались до самого пояса. На нем был серый зипун и короткие оборванные порты, из которых торчали жилистые босые ноги.

— А у тебя нет глаз, — сказала она,— как же ты смотришь?

— Тебя, чай, вижу,— сипло проговорил Скудюмуг.— Каку вижу и каку нет. Тебя узреваю.

— Да как же, дедушка? — спросила она.

— Э! То силы небесные знают. Звать-то тебя Настасья?

— Нет, дедушка, Ольга я, с Гориц черноризица.

— Врешь, врешь. Кака черноризица, белая ты.

Она засмеялась:

— Дедушка, а ты правда леший?

Он сплюнул.

— Кто знает, кто я. Я уж забыл.

— А где ты живешь?

— Здесь и живу. Айда покажу.

Она пошла за ним, раздвигая частые ветки кустарника. Скудюмуг шел уверенно, словно зрячий. В окружении корявых сосен открылся вход в землянку, скорее, в нору, уходившую под древесные корни.

— Тут и живешь? — спросила она.— А как же зимой, не мерзнешь?

— Какой толк мне мерзнуть? — возразил Скудюмуг.

— Шел бы ты в люди, дедка. Да хоть бы у нас в монастыре. Ты слепец, тебя примут, будешь корзины плести, а тебе за то кров да кашу.

— Не срок мне,— сказал Скудюмуг,— я поджидаю.

— Кого же? — спросила она.

— Будто не знаешь. Талдычишь сама, будто с Гориц.

— С Гориц я, дедушка, с Гориц.

— Ну так не мне тебе говорить. На вас опричники и напали, дев похватали ваших вместе с матушкой Евдокией. А мы-то с женкой в лес за хворостом шли. Тащат они ваших, девы воют и плачут, матушка Евдокия проклятья им шлет. Да, гневен наш царь Иван, а опричники его, как собаки голодные...— Скудюмуг задумался.

Она поняла, что рассказ идет о давних временах, тех самых, когда злобствовал царь Иоанн. Выкорчевывал очередную «измену» и погубил тетку свою Ефросинью Старицкую, великую рукодельницу и настоятельницу Горицкого монастыря.

— Да,— продолжал Скудюмуг,— а мы-то с женкой за хворостом шли. Многих они побили, а нас полонили да обоим глаза вон, чтоб лишнего не видали. Растолкали нас в разные стороны, кричат, мол, ищите друг друга, а сами гогочут. Ну, я так с места решил не сходить. Когда-никогда, а сюда ведь она вернется...

— Да сколько ж ты ждешь? — спросила она, прикинув в уме, что со дня гибели монахинь прошло почти четыре десятка лет.

— Долго, ох, долго! — Скудюмуг вздохнул.— Почитай целый год. И осень была, и зима, а нынче — весна на дворе. Второй год ноне пошел.

— Да что же ты ешь?

— А что бог пошлет. Вчерась вылезаю, а тут лукошко с ковригой хлеба стоит, да соль, да огурец соленый. То бог послал. И ягоды вкруг меня много. Зимой-то я спал, как медведь, пищи не надо. Ты-то довольно живешь?

— Не жалуюсь, дедушка.

— Ну, дай бог, дай бог. Видать, и я скоро женку дождусь. Всякому человеку своя радость бывает. Ну-ка я погляжу на тебя...

Он тронул ее лицо сухой рукой, рука пахла землей.

— Ишь ты, видать, красавица. Белая вся. Я токмо лица разглядеть не могу, а так разбираю. Белая, белая. Ну, с богом иди да молись за нас, грешных...

*

Апрель на Оке стоял небывало теплый. Целый месяц Михаил расчищал место для города, изучал почву, совершал обмеры, разбивал линии улиц. Уже возвышались печи для обжига кирпича, по реке подвозили лес и камень. По окрестным деревням Михаил набрал до сотни работников, но этого было мало. Приехавшие с ним стрельцы вылавливали мужиков по лесам и гнали на стройку. Михаил поставил для них палатки, старался сытно кормить и не позволял стрельцам бесчинствовать. Вскорости весть о «хлебном» месте разнеслась по округе, и на закладку города стали стягиваться голодные и стосковавшиеся по работе люди. Были среди них и смутьяны, любители легкой жизни, поэтому Михаилу приходилось смотреть в оба. Крали, ломали замки, затевали ссоры. Стройка тем не менее расширяла свои границы.