Ксения

Оттого и не спал. Всю ночь вертелся на лебяжьих перинах. Если б не это письмо, можно б оставить Ксению. Ведь уж заговорила с ним, город себе пожелала. Еще бы месяц, другой, и, глядишь, дело пошло бы на лад. Но привезший письмо Бучинский на словах передал, что, пока царевна в кремлевских покоях, о выезде невесты не может быть речи. А коль задержится выезд, отдалится свадьба. Свадьбу он все же хотел. Шумных пиров, блистанья богатств перед гостем, радостных криков народа. Скучна была ему мерная жизнь, разворота хотелось, всплесков. Чтоб по всем землям разнеслась молва о его царствовании, чтоб охали восхищенно, завидовали...

Значит, расстаться с той, к которой стремился? Отказаться, ничего не добившись? Оступиться в самом начале возвышения?

— Опять молчишь? А времени на раздумье нет. Поманила, а теперь оставляешь меня одного. Ксенюшка, Ксеня, скажи хоть слово, смилостивись...

Подошел, присел на лавку, опустив голову.

— Трудно мне. Гору взвалил на плечи, а кто поддержит?

Она отвернулась к стене. Внезапно им овладело желание сжать ее так, чтоб суставы хрустнули. И было уж наклонился с разгоревшимся лицом, но она почувствовала, обернулась, вонзила короткий взгляд. И от этого взгляда сразу обмяк, растеклась в теле слабость.

— Колдунья, чаровница... Что ж ты жизнь мою вяжешь, душу томишь? Думаешь, не избавлюсь, не совладаю?

Встал, заходил по комнате.

— Вот тебе моя царская воля. В дальний поедешь монастырь, поживешь черной жизнью, коей я много лет пробавлялся. Встретил тебя я в монашьей одежде, ты меня в царской. Переменимся нынче местами. Может, тогда и поймешь, как долго к тебе я шел. Может, тогда ко мне переменишься. Встретимся снова, поговорим.

— Нет! — сказала она, внезапно поднявшись.

Он замер в удивлении.

— Нет! — сказала она,— мы не встретимся.

— Отчего же?

— Короток твой час, черноризец Григорий. Я вижу, как он истекает.

Он усмехнулся.

— Вот и заговорила. Как хорошо!

— Не любовью ты вознесен, Григорий,— сказала она,— а жаждой. Не любишь ты, алчешь. Ты словно голодный волк, тебе всегда нужна жертва. Но берегись, и волку перегрызают горло.

В памяти его тотчас встала картина той давней охоты, когда своими руками он удушил матерого волка. Лоб вмиг покрылся испариной. Эта оскаленная хрипящая пасть, безумный взгляд умирающего зверя...

— Беги,— сказала она.— Бросай все и спасайся. Мне жаль тебя, мне жаль тех, которых ты еще загубишь.

Он молча пошел к двери. На пороге обернулся, в глазах его стояли слезы.

— Прощай,— сказал он,— я все же любил тебя.

— Бог простит,— ответила она.

*

Февраль, волчий месяц. Февраль Февральич господин Волков. У волков в феврале свадебник. Соберутся серые в кучу, толкуют, кому за кем быть. Волчицы в сторонке сидят, охорашиваются, иные и бусы принаденут. «Я,— одна волчица хвастается,— с самой царевны жемчуг сняла. В лесу догнала, а грызть не стала. Я ведь сама, поди, королева. Королева с царевной подружки». А меж женихами-волками другой разговор, рычат, клыки друг другу показывают, когти на лапах меряют. «У меня коготь больше».— «Нет, у меня!» — «У меня хвост крепкий!» — «А у меня клык что твой хвост».

Сначала рык да беседа, потом драка. Волчицы наблюдают, переговариваются. «Вон тот с пятном во лбу за меня сватался».— «Это какой же, у кого ухо сейчас оторвали?» — «Подумаешь, ухо! А он твоему лапу прокусил». Побьются волки. Кто победит, тот лучший жених. Паву свою волчицу под серу лапку берет, по полянке прохаживается. «Чтой-то мне, сударушка, холодно одному. Мне бы с кем в обнимку в норе».— «Ай-ай! Это с кем же, не со мной?» — «А и с вами».— «Ну так я согласна, Евстифей Боярыч». Февраль-бокогрей им синий сугроб под ноги стелет и до самой Евдокии-плющихи на сосульках играет. Как не играть, медовый месяц!

*

За Скородомом лошади вдруг понесли.

— Годи, годи! — крикнул встревоженный возница.

Она выглянула из возка и увидела длинный обоз, перекрывший путь по кружной дороге. А лошади мчали, храпя.

— Тпру, проклятые! Сбесились! — Возница волчком крутился на облучке, потом скакнул в сторону, спасаясь от удара.

В то же мгновение возок налетел на обозные сани. Ее швырнуло вперед, ударило о передок. Лицо залило кровью, сознание помутилось. Сквозь болевой туман она слышала ругань.

— Куда несешь, раззява? Не видишь царский обоз?

— Почем я знаю? Мы сами царские!

— Эй, Минка, поди Туреневу доложи! Мешки с красками разворотило. Эх, смотри, вохра, бакан, белила да ярь, все перемешалось. Беда!

— Туренев вперед ускакал дорогу глядеть.

— Эх ты! Да за эти краски...

В голове совсем почернело, и она перестала слышать.

*

Сошел снег, выплеснулась из садов молочная пена цветения, и Москва загудела, как улей. Не узнать город. Блестящими железными жуками рассыпались по нему иноземные всадники. Гремело оружие, сияли крылья доспехов. Всадники громко разговаривали, смеялись и славили панну Марину, с которой явились к венчанию. Били барабаны, пищали флейты, и московиты с изумлением взирали на дюжих разодетых молодцев, которые, расталкивая площадной народ, хватали выставленные товары, щипали за щеки торговок.