Ксеркс

На передней мачте «Навзикаи» затрепетали вымпелы, запела флейта на флагманском корабле, задавая ритм гребле. Тройная линия вёсел ритмично заколыхалась, окунаясь в синюю воду. Длинный чёрный корпус скользнул от причала. Остальные корабли по очереди последовали примеру флагмана. Собравшаяся на причале и холмах многотысячная толпа разразилась приветственными воплями, с кораблей ей ответил хор мужских голосов, не то восхвалявших повелителя морей Посейдона, не то молившихся ему: правду не знали и сами мореходы. А потом люди на берегу умолкли, провожая корабли взглядом, пока последний чёрный корпус не исчез за южным мысом, и тогда лишь в полной тишине все отправились по домам. Сила и юность оставили город. Так началась война для Афин.

Гермиона и Лизистра ждали Гермиппа, чтобы вместе пойти домой, однако элевсинец задерживался. Флот ушёл. Гавани опустели. Кроха Феникс заплакал на руках Клеопис. Мать его заторопилась домой, когда на почти опустевшем склоне перед ней появилась мужская фигура. И буквально через мгновение Гермиона оказалась перед Демаратом, с улыбкой протягивавшим к ней руку.

Оратор был облачен, как подобало стратегу. Плащ с пурпурной каймой, лёгкий шлем с миртовым венком на нём, короткий меч у пояса — все эти принадлежности очень шли ему. И если теперь морщины на лице Демарата стали глубже, чем в день их последней встречи, даже врагу оратора следовало признать, что у вождя афинян были все основания для задумчивости. Лизистра тепло приветствовала стратега, которого вовсе не озадачил угрюмый кивок Гермионы. Поклонившись женщинам, Демарат с улыбкой повернулся к Клеопис и её ноше.

   - А вот и новый афинянин! — проговорил он непринуждённым тоном. — Однако боюсь, что мы далеко прогоним Ксеркса, прежде чем мальчику удастся проявить свою доблесть. Впрочем, опасаться нечего: и ему представится когда-нибудь возможность в полной мере показать свою отвагу.

Гермиона с неудовольствием качнула головой:

   - Благословенна будь Гера, ребёнок мой ещё слишком мал, чтобы воевать. И если нам удастся пережить эту войну, разве благословенный Зевс не избавит нас от будущих кровопролитий?

Демарат, ничего не ответив, подошёл к няне и Фениксу, который, руководствуясь мотивами лучше всего известными ему самому, вдруг прекратил плакать и улыбнулся оратору.

   - Глаза и лицо матери! — воскликнул Демарат. — Клянусь всеми совами Афины, что сам юный Гермес, лежавший в пещере своей матери Майи на горе Килена, не был прекраснее и соблазнительнее, чем этот малыш. Весь в мать, и лицом и глазами, скажу я.

   - В отца, — поправила Гермиона. — Разве имя его не Феникс? Разве не в своём сыне Главкон Прекрасный обретёт новую жизнь? Разве не вырастет он, чтобы отомстить за своего убитого отца?

В голосе Гермионы не слышалось гнева, однако горькие нотки заставили Демарата воздержаться от улыбки. Он отвернулся от младенца.

   - Прости меня, госпожа, — поклонился он Гермионе. — Быть может, я лучше разбираюсь в афинянах, чем в детях, однако в этом ребёнке я вижу не Главкона, а только его красавицу мать.

   - Прежде, Демарат, память не подводила тебя, — укорила Гермиона стратега.

   - Я не понимаю тебя.

   - Я хочу сказать, что после смерти Главкона прошёл лишь один короткий год. Неужели за столь короткий срок ты успел забыть его лицо?

Тут в разговор вмешалась Лизистра, движимая самыми добрыми намерениями:

   - Гермиона, милая, какая ты глупая... Подобно всем юным матерям, ты готова сердиться, если никто не замечает черт отца в лице твоего первенца.

   - Демарат знает, что я имею в виду, — печальным голосом ответила молодая женщина.

   - Поскольку госпоже угодно разговаривать загадками, а я не прорицатель и не ясновидец, признаюсь, что всё равно ничего не понял. Однако зачем спорить из-за крохи Феникса? Достаточно и того, что он вырастет прекрасным, словно делосский Аполлон, и станет радостью для своей матери.

   - Единственной её радостью, — ледяным тоном поправила его Гермиона. — Клеопис, закутай ребёнка. А вот и отец. До города идти далеко.

Зашелестев белыми одеждами, Гермиона первая, не дожидаясь матери, направилась вниз по склону, вовсе не обрадовав этим ни Гермиппа, ни Лизистру. Итак, дочь их сохранила своё предубеждение в отношении Демарата. И выказанное ею холодное презрение разочаровало их куда сильнее, чем припадок ярости, случись он.

Оказавшись дома, Гермиона взяла маленького Феникса на руки и всласть наплакалась. Неужели именно ради ребёнка своего покойного мужа ей придётся по воле родителей идти за Демарата? В то, что именно оратор погубил Главкона своими кознями, она верила непреклонно. Впрочем, она могла обосновать свою уверенность лишь чисто по-женски — слепой интуицией. Но она не разговаривала на эту тему ни е матерью, ни с отцом, ни с кем другим, кроме одного странного знакомца, Формия.