Ксеркс

Гений Аттики вызревал в Афинах. Пусть он не был наделён совершенной мудростью, пусть он не был одарён в искусствах, гений эллинского гуманизма мужал. Гуманизм этот ещё не бросил вызов богам, как случилось после в науке и искусстве. Но, оставаясь в доступных человеку пределах, он стремился к гениальности. И в полной мере своё проявление он нашёл в Фемистокле. Все эти качества, тонкие и сильные, весёлые и серьёзные, хитрые и простые, государственные и военные, которые ещё дадут в своё время плод в душе смертного, родившегося в этой южной земле, было соединено в Фемистокле, ораторе и полководце. И Персия могла противопоставить ему лишь вызывающую надменность своей колоссальной силы, лишь слепое повиновение, на котором основывалась автократическая власть Персидской державы.

Во дни своей пылкой юности Фемистокл, сын Неокла, был хвастливым мотом, ночным гулякой, от которого отказался собственный отец. И тем не менее ещё почти мальчишкой он сражался рядом с Мильтиадом на Марафоне и заслужил прощение за прежние безрассудства. Блудный сын вернулся в своё отечество, изрядно выигравшее от этого, ибо в те дни любовь к родине была чем-то больше простого чувства привычки и безопасности.

Любовь к родной земле являлась синонимом добродетели, и в Афинах любовь к аттическому отечеству исключала любовь, например, к Спарте. Патриотическое видение мира с той поры несколько расширилось. Оно будет укрупняться и впредь, пока объектом его не станет весь земной шар. Ну а в те времена афинянин не знал добродетели высшей, чем любовь к Афинам — более сильной, чем любовь к Спарте и требующей, чтобы родной город стал выше всех городов и государств Греции.

Фемистокл, гениальность которого складывалась из множества противоречивых качеств, был человеком честолюбивым и скрывал свои стремления за маской любителя удовольствий. Но честолюбие было много сильнее, и развлечения отступили на второй план. Воздух Эллады благоухал юностью. Добродетели во всей их бесхитростной красе расцветали подобно плодовым деревьям, заглушая ветвями сорняки. Эллада, только поднимающаяся, становилась миром, совершенно отличным от Персии, ещё стоявшей в полном цвету. Фемистокл часто говорил, что лавры Мильтиада — несмотря на то что Ксеркс так и не признал победу греков в этом сражении — не давали ему спать. И владевшая Фемистоклом бессонница имела несколько иные причины, чем бессонница Ксеркса.

Когда теорои вернулись в Афины, предсказание пифии немедленно стало широко известным. Деревянная стена! Деревянная стена! Ужас, близкий к отчаянию, наполнил каждую душу. И тогда Фемистокл обратился к афинянам с речью. Непривычная нотка звучала в его голосе:

— Афиняне! Зачем просить жрецов и мудрецов истолковать слова почтенной пифии о деревянной стене? Неужели вы способны поверить, что прогнивший деревянный палисад, до сих пор ограждающий Акрополь, способен защитить нас от идущей с Востока грозы, от персидского моря, угрожающего нам потопом? Откуда этот страх, откуда отчаяние? Кому предсказывает пифия неудачу — нам или нашим врагам? Назвала бы она Саламин благословенным, если возле него предстоит расстаться с жизнью вашим собственным сыновьям? В таком случае этот остров следовало бы назвать проклятым. Нет, афиняне! Деревянная стена, о которой здесь речь, это стена из кораблей наших.

Эта новая нотка гудела могучим звоном, заглушая предложения пророков беды: не лучше ли оставить Аттику и бежать куда глаза глядят… Только куда бежать? Новая нотка была не только воинственной, весёлой и крепкой, словно бы сошедшей с уст молодого бога; ещё она была умной и политически разумной. Она не просто вселяла энтузиазм, она убеждала. Следуя совету Фемистокла, золото и серебро государственной сокровищницы, а также доходы от серебряных рудников Лавриона — по десять драхм на душу каждого взрослого гражданина — были потрачены на постройку флота. Корабли, уже построенные, ждавшие боя, оставались до своего времени в гаванях.

«Готов ли наш флот, готов ли наш флот?» Песенкой пастушка звучала новая нотка. Росла новая морская сила.

Глава 18

Пока Царь Царей продвигался по Фессалии с колоссальным войском, которое увеличивалось по мере продвижения вперёд, флот Персидской державы прошёл вдоль берега Магнесии и стал на якорь между Оспией и городом Кастанея. Гавани здесь не было. Передняя линия кораблей уткнулась носами в песок; за ней встала на якорь другая и так далее, пока все сотни судов не разместились у берега в восемь рядов. В последних линиях якоря уходили под воду так глубоко, что экипажи уже волновались. Наступила ночь, тёмная и грозная. Дул холодный ветер, похоже было, что Борей, женатый на афинской девушке по имени Орифия, дочери Эрехтея, грозил обрушить на персидский флот своё дыхание.