Кто боится вольных каменщиков

Участие французских масонов в Великой французской революции конца 18-го века поставило перед английским масонством намного более серьезную проблему — в особенности если учесть тот факт, что 24 ноября 1790 г. Великим Мастером был избран принц Уэльский. В результате английское франкмасонство как организация приобрело самый высокий статус, чем когда-либо прежде, статус «аномальной эксклюзивности», которым пользуется до сего дня. Однако многочисленные нападки на французское масонство за его якобы активное участие в революции (на самом деле сильно преувеличенное) не могли (и не оставили) в стороне и английское масонство. Следующий фрагмент из Престона очень ярко иллюстрирует, насколько он был встревожен возможными последствиями увязывания английского масонства с Французской революцией: «Поскольку французская революция, которая по своему масштабу и силе воздействия является важнейшим событием, произошедшим со времени религиозных революций в Европе в начале 16-го столетия, к сожалению, стала причиной… многих печальных расхождений… стало необходимо противостоять поступкам тех заблуждавшихся индивидуумов, которые пытались посеять семена анархии и отравить умы людей»[247]. Далее объясняется следующее: «заблуждавшиеся индивидуумы», вовлеченные в «печальные расхождения», о которых здесь идет речь, — это, без сомнения, не французы, а англичане; и, вероятно, некоторые из них — английские масоны. Однако речь здесь не идет о безоговорочном осуждении революции как таковой. Перед нами скорее попытка установить своего рода историческое равновесие. Престон хотел показать либеральное лицо масонства — и сыграть, в своей собственной истории, роль просвещенного и непредвзятого летописца. Но и не более того. Как и Данкерли, Престон, при всей своей масонской строгости и пуризме, верил в «загадку масонства» и особую миссию Цеха в наступающую эпоху. Именно поэтому он не хотел, чтобы масонство всерьез взялось за разрешение каких-либо проблем, которые могли угрожать его официальной позиции и репутации. Престон был вообще против сколь-нибудь определенного соотнесения масонства с важными событиями своего времени. Английскому масону нельзя было просто так отвергнуть Французскую революцию из-за собственного (неразумного) патриотизма, или даже из-за отвращения к безумствам этой революции. Вместо этого масон должен был оставаться в стороне от эпицентра политической бури, вызванной ею, так чтобы его позиция могла рассматриваться как позиция, так сказать, «лояльного наблюдателя». Престон и был типичным лояльным наблюдателем истории, сам принадлежа к тому тонкому слою в английском масонстве, который оказался между немыслящим дном и беспечным верхом. Иными словами, он принадлежал к слою, представлявшему масонское самосознание[248].

Когда в июле 1799 г. в Англии был принят «Акт о незаконных обществах», в его части, посвященной масонству, уточнялось, что деятельность масонов «в значительной степени направлена на благотворительные цели…»[249]. Позже, в 1799 г., упоминание о франкмасонстве было полностью изъято из этого парламентского акта.

Вероятно, именно эта новая позиция английского франкмасонства в отношении современных событий («обращай внимание, но не становись участником»), вместе с заметным усилением его статуса в государстве и в отношениях с ним, позволила масонам отнестись с поразительным чувством своего превосходства к потоку антимасонской литературы, наводнившему страну в первое десятилетие правления Великой Ложей принца Уэльского (1790–1813). Явное проявление этого чувства превосходства мы видим в следующем фрагменте из обращения к Великой Ложе графа Мойры, исполняющего обязанности Великого Мастера, от 3 июня 1800 г.: «Некоторые нынешние публикации выставляют Общество масонов перед миром как союз, направленный против законной власти; такое обвинение тем более безопасно, что известные установления нашего содружества гарантируют[250], что на них не будет опубликовано никакого ответа. Несомненно, в тех странах, где неразумные запреты ограничивают выражение чувств, действие человеческого ума, помимо других средств затруднения контроля, возможно, прибегло к хитрости, когда название франкмасонов позаимствовано для прикрытия собраний, имеющих подрывные цели»[251]. Граф Мойра, подобно Престону, не отмежевывается полностью от обвинений врагов франкмасонства. Он смело утверждает, что, хотя такое «заимствование названия» достойно порицания, причина его лежит в «неразумных запретах», которые он противопоставляет свободной деятельности человеческого ума, лелеемой в масонстве.