Кто дал вам музыку?

— Мамочка, мамочка, ты только посмотри! Видишь вон ту кобуру? А седло? Здесь продают всякие кожаные вещи, смотри, сплошная кожа! Мы, наверное, здесь и рукавицу найдем.

— Мы и не подумаем ее здесь искать.

— Зайдем на минутку! На одну минутку!

— Я тебе вчера сказала, нет никакого смысла таскать за собой бейсбольную рукавицу по всей Мексике.

— Мамочка, но ведь у нас такая большая машина! Я так спрячу рукавицу, что она тебе ни разу не попадется на глаза. Пожалуйста, мамочка, давай только заглянем, ладно?

Луиза не могла бы сказать, что ее больше рассердило — логика сына или его нытье.

— Я сказала, что куплю тебе рукавицу на обратном пути, а не сейчас. Это вопрос принципа.

— Ну пожалуйста!

— И еще я сказала, чтобы ты перестал канючить. — Спина у нее взмокла от пота. — Когда перестанешь ныть и поймешь, как должен вести себя большой десятилетний мальчик, я возьму тебя смотреть город, а пока сиди в машине. Вот ключи.

И она ушла, не оглядываясь, решив не сдаваться, но мучаясь сознанием вины, потому что наказание доставило ей неожиданное удовольствие. «Ну и пусть! — думала она. — Лучше излишняя строгость, даже несправедливость, чем бесхарактерность. Хватит с меня Роджера».

Жара была невыносимая. Поминутно вытирая лицо и шею платочком, она с трудом заставляла себя идти мимо старых торговых рядов с облупленными стенами, мимо мрачных погребков, крошечных бакалейных лавчонок, пустых парикмахерских на одно кресло, каких-то магазинчиков без вывесок. И куда бы она ни повернула голову, перед ее глазами оказывались никому не нужные поделки, какими полны все в мире захудалые городки на границе: брелоки, рюмки, браслеты, полочки для книг, пепельницы и сережки, шарфы и сера́пе[19], корзинки и пояса, плетеные обезьянки, подушки с вышитыми словами «Сувенир из Мексики»…

Уличные мальчишки, нищие и продавцы с лотками обступили его.

Голова у нее болела, в канаве над конским навозом гудели мухи, в уши неотвязно лезло умоляющее «Сеньора, сеньора», в зияющем темнотой погребке надрывно пел влюбленный испанец, клубами плыла пыль, неся плач ребенка, хриплые голоса ссорящихся мужчин, мольбы неотвязных уличных торговцев… Разноголосый шум этих улочек, не просто непривычный, но чуждый и отталкивающий своей грубой назойливостью, оглушил ее, и она не сразу услышала крик, который в другое время узнала бы мгновенно. Она быстро оглянулась. Дики стоял там, где она его оставила, стоял, схватившись руками за живот и шатаясь, словно секунду назад кто-то выстрелил в него из-за угла этой нелепой улицы, похожей на декорации к ковбойскому фильму. Его всегда бледное лицо горело.

— Дики! — Голос у нее сорвался. — Дики, что с тобой?

Она подбежала к сыну, дрожа от страха и проклиная себя. Окружившие его кольцом мексиканские ребятишки расступились.

— Дики, тебе нехорошо?

Какой-то маленький храбрец с плоским лицом индейца сунул ей пачку жевательной резинки и крикнул по-английски:

— Купи, леди! Всего одно песо.

Она протянула руки к сыну, но тут девочка на голову ниже Дики подняла завернутый в черное ребозо сверток, и Луиза увидела сплошь покрытое болячками личико грудного ребенка. Она отпрянула, прижав к себе Дики.

— У тебя спазмы в животе?

Дики молча затряс головой. По щекам его текли слезы. Маленькие мексиканцы с любопытством глядели на них, давали советы, переговаривались между собой, но она их слов не слышала и не понимала. У мальчишки с лотком жевательной резинки были на ногах сандалии, сделанные из автомобильной покрышки, остальные стояли в пыли босиком.

Луиза обняла Дики, стала щупать ему живот.

— Может быть, это аппендицит, давай посмотрим. — Она сама понимала, какую чепуху говорит. — Наверное, ты что-нибудь съел и отравился.

— Нет, я здоров, — прошептал он, дрожа. — Я здоров.

— Тогда в чем же дело?

— Я не могу! — Он уткнулся горячим лицом ей в плечо. — Они же совсем бедные.

Ноги у Луизы подогнулись. Она опустилась на тротуар вместе с сыном.

— Я отдал им все, что у меня было — двадцать семь центов. Я их разделил. Что мне еще было делать?

— Да, милый, да.

Она уже забыла, когда в последний раз плакала так, как плачет сейчас ее сын, беспомощный, потрясенный тем, что он вдруг стал взрослым. Забыла? Да разве это не она сама содрогается от рыданий? Слезы сына оживили совсем почти стершееся воспоминание: умер ее отец — словно кто-то беспечно швырнул в реку драгоценную старинную монету, — и она плачет на груди у Роджера. Этот жизнерадостный спортсмен, легкомысленно смеявшийся над ней за то, что ее волнует судьба каких-то незнакомых ей бедняков, теперь инстинктивно, тончайшим внутренним чутьем, понял, какое горе сотрясает плечи, на которых лежат его руки. А раз он понял ее горе, он не может быть дурным человеком, решила она и в благодарность полюбила его.

— Так трудно все это объяснить, сынок, — сказала она. — Я пыталась, но у меня ничего не вышло. И главное — я не знала, кому я говорю, я не знала тебя. Прости меня. Вот платок, высморкай нос, и пойдем поглядим тебе рукавицу.