Кто дал вам музыку?

Теперь нужно было ждать остальных, здороваться с ними. Мистер Кветик и Юти в сбившейся набок черной шляпке с вуалью с трудом вели под руки обессилевшую от горя миссис Кветик. Они шли по каменным плитам дорожки, все в ярких бликах льющегося сквозь ветви ив апрельского солнца, и мне было слышно, как прерывисто и хрипло дышит мистер Кветик и как глухо, словно раненое животное, стонет при каждом шаге его жена. Они остановились передохнуть, и миссис Кветик, в первый раз за все годы не в белом, вдруг подняла голову и увидела меня.

Вырвавшись из поддерживающих ее рук, она кинулась вперед. Я не знал, что нужно говорить и делать, но она бессильно прильнула ко мне всем своим тяжелым, грузным телом, задыхаясь от рыданий.

— Боже мой, боже мой, боже мой!..

Я хотел обнять ее, но она, трясясь и захлебываясь, стала бить меня кулаками в грудь, и я вдруг с ужасом понял, что это в ней говорит не радость от встречи со мной, а ненависть.

— Его лучший друг! — крикнула она. — Ты был его лучший друг!

Я неловко гладил ее содрогающиеся плечи, а она хрипло, пронзительно кричала:

— Лучший друг, почему же ты не удержал его? Почему ничего для него не сделал? Сам туда не пошел, почему же не удержал его? С кем ты теперь будешь играть?

Что я мог сказать ей? Да если бы и мог, все равно не успел бы: упорно не смотревшая на меня Юти и бормочущий что-то непонятное, кажется, не по-английски, мистер Кветик, такой непривычный в узковатом воскресном костюме, снова подхватили ее под руки и повлекли вперед. Ее плач несся по тихому, залитому весенним солнцем кладбищу. Эллен кивнула мне на прощанье, словно прося не сердиться, и, мелькая черными чулками, быстро пошла за ними со своим спутником. Я стоял и глядел им вслед, пока они не скрылись.

Но забыть их я не мог. И до сих пор я спрашиваю себя: неужели миссис Кветик была права? Неужели я виноват в смерти Юрия? Но когда я сейчас думаю о семье, которая сыграла в моей жизни такую роль, моя вина перед Эллен мучит меня так же сильно, как вина перед Юрием. А музыка — ее я слышу только в себе, но мне этого довольно. Кажется, я знаю, кто отнял ее вместе с моей юностью, но вот кто дал нам ее в те счастливые дни, когда мы играли с Юрием, мне, наверное, узнать не суждено.

ДЕНЬ, КОГДА ПОГИБ ПЕВЕЦ

Лерой был человек добродушный и покладистый, но с чувством собственного достоинства. Он никогда не лез на рожон, хотя твердо знал, чего хочет от жизни; гордость, которую так старательно душил в себе его отец, соединилась в нем с верой в человеческую доброту, которую исповедовала его мать. Отец, суровый богатырь-мулат, всю жизнь проработал официантом в клубе морских офицеров в Норфолкском порту; мать до сих пор зарабатывала дома шитьем. Они дали сыну возможность поступить в Хэмптоновский институт, но когда он учился на третьем курсе, матери понадобилась его помощь. В Хэмптоне Лерою и открылось его истинное призвание.

Однажды вечером, когда он пел в душевой после тренировки — баскетбольная команда первокурсников и секция легкой атлетики возлагали на него большие надежды, — его услышал через открытое окно проходивший мимо учитель музыки. Через несколько дней Лерой уже пел в институтском хоре. А очень скоро понял, в чем состоит цель его жизни. Обаяние спорта навсегда поблекло в лучах ожидающей его славы. Он с упорством одержимого стал заниматься музыкой и языками, без которых, как он понимал, ему теперь не обойтись. Когда у отца обнаружили запущенный рак легких — увы, не значащийся в списке профессиональных заболеваний по ведомству военно-морского флота, — и Лерою пришлось бросить учение, он ужасно страдал, но не считал обрушившееся на семью горе крушением своих надежд: это была только отсрочка на пути к заветной цели.

Сложив большие, сильные руки на связке учебников, Лерой сидел в кабинете того самого учителя музыки и терпеливо дожидался, когда тот кончит печатать рекомендательные письма своим нью-йоркским друзьям. Он не чувствовал ни тени неуверенности или сожалений, и, хотя вид у него был спокойный и даже, пожалуй, безразличный, он весь горел желанием уехать. Учитель вложил три коротеньких письмеца в конверты.

— Лерой! — сказал он грустно. — Лерой, я верю в вас. — Этот всегда серьезный белый человек с худым, бледным лицом в веснушках протянул к нему через стол руку и робко, чуть не со страхом тронул его за локоть. — У вас голос из чистого серебра.

Лерой смущенно потупился.

— Берегите его. Лет через пять, может быть, семь, ну восемь… Напишите мне, Лерой.