Кто, если не ты?

А как же она?.. Каждый раз, убеждаясь, какой изумительный человек она, он испытывал новый прилив бескорыстного восхищения...

Засыпая, он придумывал обстоятельства встречи.

«Здравствуйте,— так он сказал бы ей,— я знаю вас давно... Я знал еще до дневника, что вы обязательно существуете. Как странно, что мы не встретились раньше. Но это ничего — ведь теперь мы будем друзьями, настоящими друзьями, просто друзьями — без всякой пошлости... Пусть другие занимаются вздохами на скамейке — вы правы, я полностью с вами согласен... Д у нас есть масса важных дел: нам нужно побыстрее решить, в чем смысл жизни, и как бороться с мещанством, и что такое коммунизм, и...»

Это были длинные монологи, он засыпал, не закончив. Иногда он даже находил, что так лучше — воображать ее. Ведь кто его знает — она может просто не захотеть с ним разговаривать...

Однажды у него в голове мелькнула ослепительная надежда: конечно, ведь кончик-то ниточки у него в руках! Вот простак!

Он предложил Мишке отправиться в картинную галерею.

— Позор, старик, мы совсем не знаем живописи...

То Эйнштейн, то живопись... Но Мишка давно уже привык к резким поворотам.

Конечно, можно было сходить сюда и одному, но он надеялся вдвоем с Мишкой чувствовать себя свободнее: явились осмотреть галерею, ну и что?..

Высокомерные князья и графы с проницательно-хитрыми глазами придворных интриганов уличающе взирали на него с портретов восемнадцатого века:

— Куда же ты несешься? — остановил его Мишка.— Давай уж смотреть, раз пришли...

Ничего не поделаешь — они задержались у «Портрета неизвестной» Боровиковского, даже поспорили, бывает ли такая зеленоватая кожа. Потом на беду Климу явились пионеры, и Мишке захотелось примкнуть к экскурсии. Клим исподлобья оглядывал стены, увешанные .картинами. Он ждал и боялся той, боголюбовской — как если бы это была не картина всего лишь, а онасама... Наконец, увидел — и тотчас отвел взгляд в сторону. Кровь отхлынула, ударила куда-то в ноги. Прошла минута, прежде чем он осмелился подойти к картине.

Да, да... Скалы, увитые плющом... Лазурное море, глубокое бездонное небо... Сколько блеска, солнца, света! Какой прозрачный, какой чистый воздух — даже серые камни — вот-вот они шевельнутся и задышат, как дышит безмятежной радостью и покоем и море, и небо, и весь облитый солнцем Сорренто... А вот и чайка... Чайка! И только подумать — она стояла здесь и смотрела на эту самую чайку! Она была здесь обиженная, одинокая...

Мишка торопил — они отстали от экскурсии.

— Солнце высоко, а за мысом туман...— сказал он, небрежно кивнув на картину,—Так не бывает.

Клим разозлился:

— А ты откуда знаешь? Это — Италия.

— Что же, что Италия? Я знаю, как бывает на море...

Клим вспомнил Эйнштейна:

— Все в мире относительно. Одно дело — Каспий, другое — Средиземное...

Мишка упрямо сказал:

«Ерунда»,— и пошел догонять экскурсовода.

Клим остался один. Едва смирил раздражение, вызванное Мишкиным замечанием. И очень хорошо, что туман! Туман — значит, так и надо! Великолепная картина! Он даже выпустил из головы, что явился сюда вовсе не восторгаться Боголюбовым, а только потому, что ведь она писала в своем дневнике, что часто бывает здесь, и, следовательно, если приходить в галерею ежедневно, то настанет момент, когда и она... Да, это уж наверняка!

На другой день Клим снова явился в галерею, но уже без Мишки. Он долго бродил по тихим пустынным залам, и ему не было скучно. Напротив, только наедине с собой он не ощущал теперь одиночества.

Он стоял перед «Ночью на Днепре» Куинджи — и она была рядом с ним. Таинственный мрак обволакивал очертания, берегов, зеленоватое мерцание месяца серебрилось на замершей речной глади... Он пытался угадать: нравится ли ей Куинджи?

Его захватил Врубель — маленький этюд, спрятанный в темном, плохо освещенном углу. «Стрекоза»... Он вглядывался—и не мог оторваться от ее неприступно-гордого, почти мраморного девического тела с холодными каплями росинок на прозрачных крылышках. Ледяное бесстрастие сквозило в фиолетовом фоне, бесстрастие и отрешенность горных вершин..

Ему вспоминались полные презрения и гордости строки в тетрадке «ДКЧ» — и он терялся в ощущении собственного ничтожества.

Но «Сорренто»! Лучезарное, ликующее «Сорренто»! Даже тени здесь пронизаны теплом и светом! Дольше всего он простаивал перед этой картиной, и всякий раз открывал новые подробности. Ему казалось, что он все ближе и ближе к той, которую уже знал и еще не знал...

В галерее было малолюдно, и когда Клим на третий день опять заступил на свое дежурство, старушка, вязавшая чулок у входа, подозрительно спросила:

— Вы что тут делаете, молодой человек?

— Смотрю,— стушевался Клим.

— А вы посмотрели —и хватит... И ступайте себе... Чего вам еще смотреть-то?...— сказала старушка настойчиво.

Она следила за Климом с такой опаской, что он не выдержал и двух часов. Досадуя на зловредную старушонку, он попрощался с «Сорренто», вышел на лестницу, но потом вернулся:

— А знаете,— сказал он старухе, которая встревоженно поднялась ему навстречу,— из Лувра все-таки сперли «Джоконду»!