Кто, если не ты?

— Вы правы, ребята кое в чем пересолили. Вы слышали, Бугров; никаких сигар! О них забудьте! (...разве дело в сигарах?..) И кое-какие места надо пояснить.... Что вы скажете, Ангелина Федоровна, если перед спектаклем провести доклад о международном положении?..

У директора два боевых ордена, он воевал, видел смерть... А глаза перебегают с Ангелины Федоровны на Хорошилову, с Хорошиловой на Белугина — юлят, упрашивают... Зачем унижаться?.. Пора по домам...

— Наконец, можно еще провести пару репетиций...

— Вы как хотите, а мне пьеса Бугрова понравилась,— вдруг перебил директора голое, похожий на скрип ржавой петли. Все посмотрели туда, где сидела Вера Николаевна, завуч, в своей неизменной потертой котиковой шубе и надвинутой на лоб шапочке.— Да, понравилась. Вы подумайте только — ребята без всякой помощи создали боевой, злободневный политический спектакль. А мы их будем тащить к истории о покинутой девушке...

— Но ведь это же классика!..— благочестиво пискнула Шура Хорошилова.

— А это — жизнь! — Вера Николаевна кивнула на -примолкших ребят.— У них на фронте отцы погибали, они уроки учили в бомбоубежищах, они и теперь, едва голову поднимут от подушки — по радио снова говорят о поджигателях войны! А ведь это же им — комсомольцам, мужчинам — первым идти в бой, если война грянет! Вот они и хотят сказать этим поджигателям свое слово! И молодцы! Молодцы ребята!

...Ай да Вера Николаевна! Ну и рубанула!..

Но что же она одна может сделать?..

Ребят попросили выйти: им не полагается слушать споры между педагогами.

...Коридор, тишина, школа уже пуста,.. Как хорошо, когда тихо! Неудачник. Вечный неудачник!..

На улице спохватился — шапка осталась в зале... Но возвращаться?.. Нет уж, довольно!

Ветер — в лоб.

Хорошо.

Слиться с ветром, раствориться, растаять...

Как жить?

«Черный вечер, белый снег»... Шестнадцать лет. Пора становиться мещанином. Жрать, спать, зарабатывать деньги.

Как жить, ДКЧ, ты знаешь? Ты должна знать! Но где ты? Кто ты?..

Позади — топот.

Нет, показалось. Это провода.

Лёшка сказал: не может, чтобы пустое место...

А если может?..

Мишка. Схватил за воротник, затряс, заорал, распахнув огромный толстогубый рот:

— Чего ты сбежал, идиотина? Ведь разрешили! Слышишь? Разрешили!..

Подбежали ребята, Лапочкин сует Климу шапку, все тормошат, колотят Бугрова — по спине, по груди, по чем попало, и хохочут, и швыряют снегом, и над городом взмывает, расправляя крылья, одно слово:

— Раз-ре-шили!..

27

Он все-таки не верил. Не верил до той самой минуты, когда, вытянув гусиную шею и приложив ребро ладони к углу рта, Санька Игонин прохрипел, как будто его душили:

— Девочки!..

— Где? Где?

Все кинулись к просвету между занавесями, перед которым на корточках примостился Игонин. В зал медленно и чинно вплыли две девочки, в фартучках, постояли в проходе, озираясь, пошушукались и стали пробираться в глубь рядов.

— Начинается...— упавшим голосом пробормотал Гена Емельянов, а Лихачев рявкнул во все горло:

— Приветствую вас, леди и джентльмены!

На него напустился Клим:

— Тише! Там же все слышно!..

Ипатов нагнулся к самому уху Клима и серьезным шепотом процитировал из своей роли:

— Спокойствие, друг мой, у дипломата должны быть алмазные нервы...

Нет, на ребят сегодня никак нельзя было сердиться! Володя Красноперое принес грим и всем подряд чернил брови и красил губы в цвет спелой смородины. Володя не скупился, особенно много грима потратил он на мистера Трумэна, избороздив коричневыми полосами ему все лицо. Витька Лихачев стал страшным, глаза его сверкали, как у оперного дьявола.

Шли последние приготовления. Мишка, стоя лицом к стене, вкрадчиво улыбался и потирал руки, в который уж раз произнося речь перед воображаемой конференцией. Мистер Бевин так усердно нахлобучивал цилиндр на голову, что тот распоролся по шву. Бевин жалобно выклянчивал у ребят хоть пару булавок. Зверски скаля зубы, Мамыкин примерял усы.

Климу, который один болтался без дела, стало вдруг тоскливо: казалось, все теперь далеко позади— тот день, когда набросал первую сцену, читка в классе, затяжные репетиции. Все это позади, а остальное уже не зависит от него: оно в руках ребят и — тех незнакомых, недоверчивых, враждебных людей, которые со всех концов города стекаются в школу...

Быстрой, энергичной походкой взбежал на сцену директор, свежевыбритый, в парадном черном костюме.

— Ну как?..

Довольно улыбаясь, оглядел ребят.

Народу-то, народу!.. Не осрамимся?

Его приветствовали радостно — ведь это он с завучем отстояли пьесу! Алексею Константиновичу не понравился реквизит: Парижская конференция —и ободранные стулья из учительской... Он подозвал Клима, и вдвоем они притащили несколько кресел из директорской квартиры, которая находилась тут же, в школьном здании. Потом Алексей Константинович ушел, погрозив Ипатову, разгуливающему по сцене с сигарой:

— Только без дыма!

Клим разглядывал кресла с резными ножками, с восхищением думая о директоре. И когда Ипатов сказал: «А ну его! Все равно — выйду на сцену и закурю!»— Клим перебил: «Брось! Алексей Константинович— это человек!»