Кто и почему запрещал роман «Жизнь и судьба»

Мы не хотим Вам, разумеется, навязывать своих взглядов, идейных принципов коммунизма Вы можете оставаться и при своих взглядах.

Но Вы должны знать, что партия и советский народ никому не позволят пропагандировать в нашей стране уродство буржуазных, реакционных взглядов. Всякое нарушение советской законности в этом отношении будет решительно пресечено, так как это делали в своё время Ленин и Дзержинский.

Если Вы пойдёте на борьбу против Партии и представляемого ею советского народа, то исход этой борьбы не трудно предвидеть» (РГАНИ, ф. 81, оп. 1, д. 174, лл. 15–28).

Вернувшись после встречи домой, Гроссман всё рассказал своей жене и тут же сделал по памяти запись своей беседы с Сусловым. Это всё тут же стало известно Лубянке. Уже 25 июля 1962 года главный чекист сообщил:

«Товарищу Суслову М.А.

Докладываю Вам о реагировании писателя Гроссмана B.C. на Вашу беседу с ним 23 июля с.г.

Гроссман, узнав о вызове в ЦК КПСС, сказал жене: «Ничего особенного я от этого не жду. Ничего плохого они мне не сделают. Но с ними поговорить мне надо. В смысле книги тоже ничего хорошего не сделают».

Вернувшись домой, Гроссман подробно рассказал жене о содержании состоявшейся беседы. На её вопрос можно ли надеяться на издание романа, ответил: «...Книга признана политически вредной и несравнимой даже с Пастернаком по своей опасности... На моё письмо отвечено отказом. Книга напечатана не будет и возвращена не будет...»

Резюмируя своё отношение к беседе в ЦК КПСС, Гроссман заявил: «...Мои надежды рухнули. Я-то думал, что я иду, как народ шёл к Зимнему дворцу… Меня похоронили на самой вершине. Это сделано, видимо, решением Президиума Центрального Комитета. Перерешать это нельзя. Значит, изменить мою судьбу может только государственный переворот, потому что другого способа уже нет. Писать больше некому, апеллировать некому. Всё решено. В общем, они правы со своей точки зрения...»

Подчеркнув, что с ним «говорили разумно и благородно», Гроссман заметил: «...У меня не было волнения, когда я говорил. Тоска была. А потом, по правде сказать, я даже не слушал, что они говорят. Я понял, что я умер».

В конце беседы Гроссман утвердительно ответил на вопрос жены являетесь ли Вы теперь его врагом.

Беседу с Вами Гроссман отпечатал на пишущей машинке и ознакомил с содержанием этого документа своих близких друзей, которые собрались у него на квартире 24 июля по случаю дня рождения жены.

Председатель Комитета госбезопасности В.Семичастный»

(РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 250, лл. 27–28).

Суслов на всякий случай доклад Семичастного тут же показал Хрущёву. На первом листе документа осталась помета: «Тов. Хрущёв ознакомился. Возвратил 8/VIII-62. Шуйский». Г.Т. Шуйский, уточню, был первым помощником Хрущёва.

Поняв, что «Жизнь и судьбу» в Советском Союзе никто печатать не будет, Гроссман вроде успокоился и занялся другими рукописями. Власть совсем вычёркивать его из литературы не рискнула. Уже летом 1962 года появились в «Новом мире» его рассказ «Дорога» и в «Неделе» – «Осенняя буря». Потом издательство «Советский писатель» выпустило книгу повестей и рассказов Гроссмана «Старый учитель». Потом опального литератора, помимо «Нового мира», напечатала также «Москва» (рассказ «Лось»).

Последней вещью Гроссмана стала повесть «Всё течёт». писатель вновь коснулся опасной темы – возвращения человека из лагера. Но главным было даже не это. Он позволил себе по-новому оценить Ленина. Показывать каком-нибудь журналу эту рукопись было бессмысленно. Она осталась лежать в его письменном столе.

Переживания, естественно, не прошли бесследно. У Гроссмана стал прогрессировать рак. Он умер в ночь на 15 сентября 1964 года.

12. Цензурирование после смерти

Писательское начальство очень боялось, как бы похороны Гроссмана не превратились в акцию гражданского неповиновения властям. Поэтому оно всё взяло под свой контроль: организацию панихиды, согласование речей, выбор участка для захоронения праха…

Небывалый случай: литературный генералитет отдал распоряжение на всякий случай застенографировать все речи на траурном митинге. Кого (или чего) опасалась власть? Александр Бек уже всего боялся и говорил обтекаемо. Георгий Берёзко вообще никогда смелостью не отличался. Наверное, более других начальство страшилось Эренбурга.

В фондах РГАЛИ сохранилась стенограмма траурного митинга. В тексте Эренбурга оказалось больше всего отточий. То ли стенографистки не всё расслышали, то ли побоялись зафиксировать отдельные фразы писателя, отличавшиеся особой смелостью.

Эренбург говорил:

«К чему сейчас и кому надо доказывать, что Василий Семёнович был большим писателем? Кто прочитал хоть одну из его книг, тому стало это понятно…

Я хочу сказать сейчас о человеке. Василий Семёнович не только трудно жил, у него был трудный характер…

Все здесь говорили о его повести «Народ бессмертен». Мне хочется сказать не только тем, кто пришёл сюда, но и тем, кто составлял некролог, – он был человеком большим. Это не так часто встречается…