Кто я для себя

Шпарвассер с раннего утра сидел за своим бюро в банковской конторе, размышляя, как бы ему без особых потерь избавиться от облигаций государственного займа, перспективы выплат по которым выглядели крайне сомнительно. Ему было доподлинно известно, что и на самого прожженного спекулянта найдется верховный спекулянт, именуемый государством, — то самое чудище облое, ненасытное, супротив которого все прочие — лишь пища для прожорливой глотки, та прорва, что зияет, аки бездонная бочка. Однако же Шпарвассер, с точки зрения государственного капитала, который, по мере надобности, измеряется бесконечным числом нулей, был лишь мелкой рыбешкой, пройдохой-ростовщиком, готовым при случае продать за горстку сребреников и собственную супругу, и самого Бога. Вот только государство-то не продашь — с кем тогда делать бизнес? Но облигации эти и взаправду были дрянь, да что тут обиноваться — просто расписная гербовая бумага. По тем же мотивам Шпарвассер в свое время вовлекся в процесс закрытия местных шахт, и вот — обнищали десятки шахтерских семей: отцы спились, предпочитая ничего вокруг не видеть, сыновья встали на путь грабежа и разбоя, а жены и дочери… даже сказать не смею, чему предались они и как сводили концы с концами.

Внезапный визит Муксунова отнюдь не удивил Шпарвассера: толстосумы, как правило, приходят к банкиру в момент, когда их осеняет блестящая идея или прихоть. Собеседники теплейшим образом приветствовали друг друга, при этом каждый из них сверлил другого глазами — уж не замышляет ли тот какую махинацию. Обоюдно поинтересовавшись здоровьем, наконец, присели на кожаное канапе. Тем временем подали чай с пирожными, и потекла серьезная беседа.

— Давайте-ка, Готич, — этим фамильярным обращением Муксунов как бы подчеркивал свои близкодружественные отношения со Шпарвассером, — сразу перейдем к делу. На сей раз речь не о деньгах… То есть… и о деньгах тоже, но не то чтобы впрямую.

У Шпарвассера поначалу вроде как от сердца отлегло. Похоже, подумал он, этого Ивайловича опять посетила гениальная мысль что-то наварить, своего рода комбинация-компенсация… Однако он все же не дал волю облегчению. Осторожность — мать биржевой игры: кому какое дело до номинала! Я вас умоляю — здесь запрашиваешь столько, сколько готовы дать: как надуешь, так и заплатят, лишь бы каждый полагал, что внакладе осталась противная сторона.

— Ну что ж, Ивайлыч, — так «по-дружески» имел обыкновение обращаться к Муксунову Шпарвассер, — слушаю вас со всем вниманием.

— Ну так, значит… Не вы ли возглавляли процедуру банкротства, возбужденную в нашем городе заимодавцами против бродячего театра — когда, бишь, это было — на той неделе? Так вот, уважаемый Готич, я готов принять их скарб, а вам взамен уплатить семьдесят пять процентов от стоимости вашего пакета государственных облигаций с полугодовой отсрочкой. Разумеется, если проценты мы поделим поровну.

«Уж не сам ли господь Бог мне тебя послал? — промелькнуло в голове Шпарвассера. — Вот так вот взять и убить двух зайцев разом!» Он был готов согласиться немедля — кто ж упустит такое предложение! И все же постарался не выказать каких-либо чувств, кроме обычного в таких случаях желания разобраться в вопросе, какое, по крайней мере на первый взгляд, не спутаешь с азартом. Осторожность — прежде всего…

В тот день Шпарвассер был в особом ударе — гениальные ходы так и роились в его голове.

— Ивайлыч, дружище, это небезынтересно, я подумаю. Но что касается процентов, то тут я, получается, остаюсь на бобах. Хотя, дружбы нашей ради, можно и помозговать. Семьдесят пять процентов наличными за бумаги — недурно, но если говорить о процентах, то я предлагаю так: шестьдесят — мне, сорок — вам. И фортепиано в придачу.

— Какое-такое фортепиано? — выпалил Муксунов, не в силах сдержать изумления, — будто кто потянул его за язык.

— Видите ли, от театра остался еще и рояль, на нем аккомпанировали певцам, — в спектаклях были музыкальные номера. Вернее сказать, пианино, в хорошем состоянии. Моя старшая дочь берет уроки у Анисы Мамалыги…

— Как вы сказали? Аниса?..

— Э-э-э, не прикидывайтесь. Вам ли не знать эту старую распомаженную кокетку — то надует губки, то их подожмет… Мамалыга.

— Ах, да-да, Аниса.

Муксунову тут же вспомнился роман, случившийся у него с упомянутой особой, но смутить себя он не дал. Было и прошло, подумаешь. Таким вещам вообще не стоит придавать значения: прибыли — ноль, а тихих безмолвных страданий, бередящих душу, — хоть отбавляй…

— Ну и что она там, эта Мамалыга? — спросил Муксунов.

— Опробовала пианино. Говорит, хорошенько настроить — и будет как новое. Нет причин ей не верить. У моей дочери точно такое же, она прилежно упражняется, и Мамалыга хвалит: абсолютный слух, говорит. Твердит еще — наверное, оправдывается за дорогущие уроки, — что обучить можно лишь базовым навыкам, все остальное — от Бога.