Кто я для себя

— Да ведь в твоем возрасте и два года — огромная разница. Это потом уже не так важно, тридцать пять тебе или тридцать семь, — заметил Михаило, вспомнив, однако, что он не ощутил никакой неловкости, когда через несколько недель после знакомства с Милицей, а тогда они уже вовсю занимались любовью, она призналась, что старше его. Ему это даже импонировало, впрочем, у него и до Милицы были отношения — долго ли, коротко ли они длились, но все его девушки, как на подбор, были старше: одна — даже на целых семь лет, а уж такая разница в юном возрасте — не то что море, а самый настоящий океан. Они на мне тренировались, льстил он себе под настроение; никто не любит нас так, как нам хотелось бы, и никто не любит нас так, как мы любим сами себя.

И с той же непримиримостью, какую питаем по отношению к самим себе.

— А, вы про это… Ну, кому какое дело… Тем более что я буду учиться в спецклассе.

— Что за спецкласс?

— Ну, там у каждого свой диагноз. Асоциальное поведение, склонность к необдуманным поступкам, дислексия, неуравновешенность, заикание… Я заикаюсь, только когда говорю с чужими людьми, а потом привыкаю — и все проходит.

— Надо же…

— Но бывает, если не выучила урок, а хочется выкрутиться, заикаюсь нарочно. Вызвали — и я начинаю запинаться; больше двух минут учителя не выдерживают, садись, говорят. Какое-то время это прокатывало, а потом меня раскусили и перевели в спецкласс, а там — хоть полчаса заикайся, но у преподов терпение адово, все равно дослушают — ага, не знаешь, ну так получай…

Беседуя, они незаметно дошли до окраины поселка и опять повернули назад.

— Давай-ка я отведу тебя домой. Поздно, темно — твои будут волноваться.

— А у меня дома сейчас никого…

— Да?

— Брат уехал в город, к другу. Позвонил — сказал, останется ночевать. Хозяйка — мы у нее снимаем верхний этаж — польет цветы, покормит кошку и запирается у себя. Глухая — хоть из пушек пали.

— Все равно я тебя провожу.

— А ваш дом где?

— Вон он, третий отсюда.

— Может, зайдем к вам?

Михаило, который не знал, что и думать — он просто ощущал нереальную близость юного существа, — воспринял этот вопрос как внезапный проблеск собственного подспудного желания.

— Ну, что ж, давай зайдем…

Менее чем через минуту, открывая калитку и пропуская девушку вперед, он огляделся по сторонам, повернул в замке ключ и последовал за ней. Входная дверь была лишь слегка прикрыта: в поселке, невзирая на все перипетии прошлого, дома по-прежнему не запирали. Войдя, они поднялись на второй этаж, который принадлежал Михаило с Милицей. Дождь утих, воцарилась мертвая тишина.

Девушка обернулась к нему, сняла куртку, а затем, молча, и платье, под которым не было ничего, кроме чистой, совсем еще детской, незагорелой кожи. Маленькая, едва начавшая развиваться грудь — именно такая грезилась Михаило в его мужских фантазиях, если вообще все происходящее не было всего лишь фантазией, а не реальностью в рассеянном свете непозднего вечера в крохотном прибрежном поселке, в день, вдруг выпавший из мыслей, из регулярного отсчета времени.

Михаило, поддавшись страсти, опустился на колени, все еще одетый, в запотевших очках, и начал целовать ноги девушки — от точеных коленок кверху, все выше и выше. Сердце его колотилось, а желание было столь сильным, что где тут думать о том, что он, быть может, в этот момент совершает нечто предосудительное. Собственно говоря, в такие моменты вообще ни о чем не думаешь: в сознании мельтешат и мешаются отрывочные кадры, которые наплывают внезапно и так же, вдруг, улетучиваются, без порядка, без повода, без очевидного смысла, хотя истинный смысл всегда неочевиден и непередаваем. Человек — он ведь, даже пребывая в состоянии вменяемом, не властен над своими мыслями, что же говорить о тех мгновениях, когда его собственное тело движимо, в присутствии тела другого, лишь животной страстью, которая, как и страх, требует что-то предпринять. Страха в тот момент, впрочем, не было — было одно лишь желание, осуществленное им столь рьяно, что, спустя время, когда все завершилось, Михаило подумал: уж не случилось ли это с кем-то другим, а он лишь за этим наблюдал или, быть может, сам обратился в другое существо, о котором внутри себя даже не подозревал. А оно, оказывается, есть.

Всю ночь она проспала рядом с Михаило, прильнув к нему и дыша ему в шею, как звереныш с влажной мордочкой. Утром он проснулся от того, что она распахнула ставни и створки окна. В комнату хлынуло яркое, буйное июльское солнце. Он открыл глаза — обнаженная, она стояла спиной к нему и смотрела на море, над головой — ни облачка, дождь умыл небо, и вдали угадывалась морская пучина: пейзаж смерти. Девушка подошла к его кровати, наклонилась, поцеловала, молча оделась — платье, куртка, кроссовки на босу ногу — и, обернувшись в дверях, сказала:

— Я п-п-пошла. Дай к-к-люч от к-калитки.

— Там возьми, на столе, — ответил Михаило, и это было все, что они в то утро сказали друг другу.