Кто я для себя

— Мой отец ловил рыбу и зонтом — начал было рассказывать Данило, когда мы сидели в лодке, наклонившись над водой и ожидая, что начнет клевать. Встали мы на самом рассвете, пересекли большую реку, заплыли в протоку, привязали лодку к старой иве над широким глубоким омутом, где крутились наглые лещи, забросили приманку, поставили спиннинги… и ждали. Ожидание на рыбалке — это самое странное ожидание на свете, под облаками. Время здесь исчисляется особым способом, всеми чувствами, но не часами. Час на воде — как год, или как минута, в зависимости от того, как это ощущается древним инстинктом охотника, который есть в каждом из нас. Солнце взошло, издалека доносился гул линии электропередач, такое непрерывное, монотонное, усыпляющее з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з.

— Как это — зонтом? Что, он раскрывал его в воде и погружал, как намет?

— Нет, зонт служил ему удочкой. Довоенные зонты были прочные, когда их раскроешь, становятся большими, как цирковой шатер, ручка длинная, больше метра, ткань навощенная. Такой зонт защищал и от дождя, и от солнца, а в теплую сухую погоду человек опирался на него, как на трость. Когда я шел рядом с отцом, ручка зонта терлась о мое ухо, а я был долговязый, с тонкими ногами, вот и считай, какой длины зонт. Любой уважающий себя господин всегда носил с собой зонт, в любую погоду — солнце ли, дождь ли, в канотье и с таким зонтом, и зимой, и в жару. А мой отец был именно таким господином. Все знали, какой порядок, когда он выходил из дома, брюки были наглажены так, что об их стрелки можно было порезаться, белая рубашка перепоясана ремешком и застегнута на все пуговицы, канотье и, разумеется, зонт, без зонта никак.

— И?

— Ну, и идем мы так к дядьям. Мама меня наряжает и сама надевает лучшее платье, вся светлая, рыжеволосая, держит меня за руку, а отец идет в двух шагах позади нас, по тогдашнему обычаю. Идем по мосту через Белый Дрим, отец, как настоящий страстный рыбак, обязательно останавливается посередине и слегка наклоняется над ограждением, посмотреть, нет ли какой-нибудь форели в тихом закутке за опорой моста. Сам знаешь, самые крупные рыбы вертятся под мостами, там течение замедляется и вода успокаивается, а рыбы там избалованные, ждут, что им водой что-нибудь принесет или что-нибудь упадет сверху. «Ага, есть одна», — говорит отец, рукой нам показывает, чтобы мы отошли в сторону, чтобы не спугнуть рыбу. Из кошелька, который он носил в заднем кармане брюк, достает моток английской лески, это как теперь нейлон, а тогда, говорят, был дороже золота, привязывает красную мушку с петушиными перьями, из маминой сумки достает катушку суровых ниток, отмеряет три сажени, с такой точностью, будто бы линейкой измерил, на глаз определяя расстояние до поверхности воды. Один конец нитки привязывает к верхушке зонта, с другой стороны прицепляет английскую леску с мушкой и закидывает по течению на метр выше от рыбы, чтобы ей вода принесла наживку. Форель же прожорливая, и сразу бросается на наживку, зрение у нее идеальное, малейшую тень заметит, но не может увидеть, что у нее над головой. Отец подсекает зонтик-удочку, кричит: «Попалась, попалась!» — рыба вырывается, но крючок у нее уже глубоко в глотке. Вырывается бешено, делает несколько прыжков, все более коротких и слабых, и через минуту- две устает, а отец перекидывает ее через ограждение, и она падает к моим ногам, а я весь дрожу от волнения, глядя на ее темную спинку, коричневые бока в красных пятнышках и молочно-белый живот. Форель жадно дышит черно-красными жабрами, еще два-три раза подпрыгивает на мосту и затихает. «Дай платок», — говорит отец маме. Она достает из сумки светлый ситцевый платок, а отец заворачивает в него рыбину, которая мне кажется такой же большой, как я, хотя в ней было всего килограмм-полтора, но по моим впечатлениям это было что-то большое и волнующее, одновременно радостное и печальное, я чувствовал, как колотится у меня сердце. Отец говорит: «Ну, порадуем брата, а заодно я ему покажу, кто лучший мастер».

Тут мой поплавок дергается — лещ заглатывает приманку, я тяну леску спиннинга поворотом катушки и достаю настоящую королеву вечеринки, которая закрыла бы собой все дно сковороды.

— Ух, эти твои штуки, один пластик, — говорит Данило, глядя, как я достаю рыбу. — Мы с Младеном однажды осенью каждый по десять таких рыбин домой приносили, вся многоэтажка после обеда пахла рыбой. Леща я люблю ловить больше всего, а вот есть его не люблю. У него много мелких косточек, будто ешь зубную щетку.

— Да, бывало, — говорю я.

— Бывало. А вот, рассказывал я тебе, как Младен за один раз сломал пять своих бамбуковых удочек, знаменитых спиннингов из «тонкина»? В наше время не было этих ваших «дайвов», «квиков» и «старое».

— «Силстаров», — поправляю я его.

— Да всего не запомнишь, все это приманка для легковерных, таких, как ты. Вот это, видишь, удочка. Ей двадцать лет. Сухой, как порох, но крепкий бамбук, столько рыбы она наловила, что три таких лодки можно заполнить.

— У-у-у-у, верю… Но ты что-то начал о Младене говорить.