Кто ищет, тот всегда найдёт. Роман

          - Не бойся, - вряд ли успокоил, - не наступишь – не тронет. – Это я знал теоретически и боялся ядовитых тварей не меньше её. – Возьми палку и шевели впереди себя, - порадовался, что эта предосторожность замедлит наше и без того черепашье движение. – Это последняя, надеюсь, остальные уже спят. Как ни крути – осень в разгаре.

          И вправду – в природе неистово буйствовали четыре поздних цвета. Первыми под напором утренних холодов сдались лиственницы, став ярко-жёлтыми, мягче и пушистее, чем когда были зелёными. Им вторили белые берёзы, стыдливо прикрывшиеся бледно-жёлтым пеньюаром с тонкой прозеленью. Рядом, оттенённые их желтизной, пылали ярко-красным широколиственные клёны. Прячась за ними от ветра, зябко трепетали мелкими бледно-красными листочками осины. И даже коренастые низкорослые дубы сворачивали листья, тронутые краснотой, в трубки, храня тепло. Только зелёные кустарники бледнели, но не сдавались, усыпанные чёрными, красными и белыми ягодами, не говоря уж о кедрах, елях и соснах, набирающих яркий зелёный цвет. И всех их окутывало бескрайнее прозрачно-голубое покрывало.

          Для меня осень – время вялости. Одно хорошо: комары сдохли. За этот первый свой полевой сезон я понял, что нет в тайге зверя злее, чем комар. И, главное, не боится ничего, козявка – зудит, нагло предупреждая, прежде чем вжалить, на психику давит, мерзавец. Уснуть не могу, пока не прихлопну единственного или не закопаюсь в спальный мешок с головой, предпочитая задохнуться. Не выдержу, зажгу свечу, вылезу голеньким поверх мешка – на тебе, кровосос, пей рабочую кровь,  и только обрадовавшийся сядет - хлоп! И нет великана. Столько удовлетворения, словно Сталинградскую битву выиграл. Мошка мне симпатичнее – она грызёт молча, не зудит на нервах.

          Фу! Хорошо, что топографы-разгильдяи оставили дерево, высоко лежащее поперёк магистрали. Можно и передохнуть. Куда торопиться? Всё едино мимо больницы не проскочишь.

          - Посидим? – прошу с трудом перешагнувшую преграду Марью. Вижу, что и она притомилась под мужским рюкзаком с образцами, крупные градины пота скопились на широком гладком лбу, стекая в густые широкие брови. Помог снять ношу, открыв большое влажное пятно на узкой девичьей спине. Бросить бы надо камни, предлагал, а она не хочет.

          Только присели, слышим, какой-то жалостливо-звенящий курлыкающий звук над деревьями стелется. Подняли головы, а там, высоко-высоко, широким ровным клином летят журавли.

          - Чего они так рано? – спрашивает Марья.

          - Они всегда раньше всех, - объясняю авторитетно, не зная толком, - другим птицам дорогу прокладывают. Эти, наверное, северные, там уже холодно, без остановок шпарят, торопятся.

          Пролетающие журавли всегда оставляют тоску.

          - Как бы я хотела полететь вместе с ними, - раздумчиво проговорила бескрылая птица, провожая широко открытыми глазами удаляющийся клин.

          - Куда? – поинтересовался я просто так: я не только летать, но и ходить не в силах.

          - Всё равно, - ответила, не задумываясь, - только бы подальше отсюда, - и опять я понял, что душа её в боли и на замке.

          - А я? – спрашиваю обиженно.

          Засмеялась, возвращаясь на землю.

          - Из-за тебя и не лечу.

          Один журавлик, последний в длинном крыле клина, вдруг стал отставать, резко отвернул и отдалился от стаи, снижаясь, пока не пропал из виду.

          - Что это он? – забеспокоилась Марья.

          Я знал столько же, сколько она.

          - Ослаб, - предположил, - силёнок на длинный перелёт не хватило. Погибнет без стаи, а и задерживать нельзя.

          - Как жестоко!

          Женщина – она и есть женщина: неразумная жалость разумную необходимость затмевает.

          - Природа не бывает жестокой. Она предельно разумна и рациональна, - выложил кратко своё идейное кредо, за которое, как не соответствующее коммунистическому, не раз попадало. – У людей, верно, не так. Слабаки цепляются из последних сил, задерживая общее движение. Нет, я буду ползти вслед сам, но никогда не буду цепляться.

          Она молчала, то ли не веря, то ли осуждая, то ли поддерживая. А я подумал: а сегодня? И сегодня я сражался за себя сам, сам вытащил себя из пропасти и сам иду, никого не отвлекая и не задерживая, кроме Марьи, которую не только не удерживал, но гнал. Хуже нет, как быть кому-то в тягость. Не цепляюсь, а ползу ещё и потому, что виноват сам по глупости, потому что новенький и стыдно с первого сезона обременять товарищей, вкалывающих от зари до зари без передыху, и ещё потому, что не хочу выглядеть слабаком ни в их, ни в своих глазах. Первое впечатление – прилипчивое.

          - Пошлёпали? – сам предложил, помог взгромоздить рюкзак и сам перелез через дерево, больно зацепившись раненой ногой. Сам, сам, всё – сам, только так.