У меня чуть ноги не отнялись – и к Жукову не дойти – и всё обмерло. Завтра загребут, как миленького. Татары, говорят, народ мстительный. А то и ночью приедут, выспаться не дадут. Проклятый язык, ботало бескостное! Попросить, чтобы ампутировали, а то беды не оберёшься? Решительно отстранил Верку и вышел в темноту, как в зону. А ещё надеялся, что год кончится счастливо. Сплошная синусоида. Погуляю напоследок со своими, напишу прощальные письма – кому бы написать, завещание – проигрыватель жалко, сожгу компрометирующие материалы – надо будет поискать, прощу всех – даже Ангелину с Маратом – и буду до серого мертвенного рассвета ждать конвой в чистой белой рубашке – где бы её взять? Даже обидно стало до слёз, когда увидел, как беззаботно веселятся наши за замороженными окнами ярко освещённого Красного Уголка, абсолютно не думая о последних часах замечательного молодого специалиста, который откроет… чёрта с два он теперь что-нибудь откроет! Жалко себя стало до жути! Но я не из тех, кто впадает в уныние даже в самых безнадёжных случаях своей богатой событиями жизни. Помню, на 3-м курсе пришлось сдавать зачёт по промысловой геофизике аж 31-го декабря. Пренеприятнейший преподаватель, кандидатишка, выцарапавший степень задницей к сорока годам, когда-то крепко и навсегда стукнутый жизнью, был чем-то или кем-то разозлён и мурыжил нашу группу, отыгрываясь на нас, до десяти вечера, когда оставались без зачёта ещё семеро, и я, конечно, в их числе. «Всё!» - объявляет, со злорадством оглядывая беззачётных гавриков. 3-го января – экзамен, без зачёта – значит, без экзамена, без экзамена – значит, без стипендии. И он, и мы хорошо это понимаем. Из семерых пятеро – бывшие фронтовики, а один – капитан фронтовой разведки, ему и чёрт не страшен, не то, что институтская зануда. Быстренько переговорили между собой, один куда-то ушёл, дверь – на ключ и ультиматум: никто из аудитории не уйдёт без зачёта хоть в этом, хоть в следующем году. Плешивый кандидат начал, конечно, качать права, перечислять кары, ожидающие нас, вплоть до исключения, а мы молчим и ждём. Воззвал к совести, к тому, что его ждёт семья. Не помогло. До Нового года, обещает, всё равно всех зачётить не успею, не сидеть же в праздник здесь. Как раз возвращается командированный. В руках бутылка шампанского, три бутылки «Особой», а в кульках – всякая приличная снедь, вплоть до селёдки. «Не успеем, - утешает капитан, - здесь отпразднуем». У учёного сатрапа сразу и глазёнки загорелись, и плешь нежной испариной задымилась. Дома ему такое явно не светило, потому он и злобился. В общем, сдали мы зачёты тюлька-в-тюльку к 12-ти, отпраздновали, как следует настоящим мужикам, а преподаватель потом с каждым за руку обязательно здоровался. Жалел, наверное, что больше зачётов от нас у него нет. Да что он! Так, мелкий случаёк! Вот наш профессор математики, забулдыга и умница, каких свет не видел, доктор наук, книжек насочинял столько, что и сам не помнит сколько, вообще имел привычку принимать зачёты в… бане. Никаких шпаргалок не пронесёшь! Писали мелом на цементной лавке для тазиков. Зато и математику мы знали так, что до сих пор не забылась. Неужели больше не понадобится? Нет, не в моих правилах ныть и сжиматься в страхе. Я встречу их с высоко поднятой головой и, улыбаясь, сам протяну спокойные руки, чтобы на них замкнули никелированные наручники-браслеты. А пока двину, наперекор страхам, в веселящуюся толпу – может, и торт ещё остался – и вида не подам, что это мой последний, прощальный бал.
Но тут меня, как всегда некстати, припёрло – хотелось бы думать, что не со страха, - и пришлось завернуть за контору в сортир. Опорожнившись и повеселев, как будто прочистил мозги, возвращаюсь, торопясь окунуться в праздничный кутёж, почти запамятовав, что за мной придут, и вдруг вижу: под окном бальной залы на завалинке сидит кто-то. За мной? Уже? Страшно, но иду - а куда денешься? Голову опустил, ноги как ватные, улыбки и в помине нет. Подхожу ближе, и – радость безмерная: Горюн! Даже ватника заношенного-заштопанного на праздничный не сменил, в ватной солдатской шапке и растоптанных валенках портит новогодний интерьер.
- Добрый вечер, - сердце колотится до невозможности: сначала взвинтилось от страха, теперь – от радости. – Вышли подышать свежим воздухом? – Если бы он не сопротивлялся, я бы его расцеловал.
- Да как сказать? – отвечает неопределённо, не разделяя всеобщей радости. – Кому добрый, а кому не очень. Здравствуйте, - всё же улыбнулся, - коли не шутите, - и объясняет: - Сижу, присутствую незримо и неслышно на чужом пиру.
- Так пойдёмте, - зову щедро, от всей переполненной радостью души, - поприсутствуем зримо и слышимо.
Горюн усмехнулся в бороду и прищурил глаза, пустив тонкие лучики морщин от их углов.
- Нельзя, - и объяснил почему: - Ссыльным запрещено находиться в обществе более трёх человек. – Мудрый запретитель, наверное, соображал, что больше троих на одну бутылку не надо. Сразу стало ясно, почему такие как Горюн всегда искали уединения даже в глуши наших полевых лагерей.