Кто на свете всех темнее

Даже когда была нужна, я не обращалась к Бурковскому — просто потому, что не хотела и дальше быть обузой. Хватит того, что я для матери обуза, если не материального плана, то с эмоциональной точки зрения ей было бы лучше, если бы меня не было.

Но дело в том, что я не хотела, чтобы ей было лучше.

— Я понимаю. — Бурковский вздохнул. — Я был занят, выстраивать отношения у меня не было времени, и вчера мы тебя ждали к обеду, а ты не появилась, а причины я не знал… Мы не знали. А потом ты приходишь под утро, между делом заявляешь, что торгуешь наркотиками и…

Мне резко надоел этот идиотский разговор, вся суть которого свелась бы к одному предложению: извини, я идиот и мой сын идиот, но сказать такое Бурковский не мог, а потому смотрел на меня выжидающе, словно ждал подсказки, что сказать, чтобы не признаваться в собственной глупости.

И это я должна была каким-то образом помочь ему не произносить вполне очевидную фразу.

Но помогать ему я не собиралась.

— Это я виноват.

Янек наконец возник в дверях, весь из себя такой благородный-благородный, словно это не он настучал на меня, в итоге выставив папашу полным идиотом. В комнате сразу стало тесно от такого наплыва прекрасных, но тщетных порывов и огромной кучи воняющего итонскими застенками благородства. Несмотря на то что комната большая, выдержать присутствие всего семейства Бурковских ей было сложно, как и мне. Нанятый «эксперт», конечно, не знал, откуда ноги растут у скандала, потому искренне удивлялся, как такой пердимонокль мог возникнуть в столь благородном семействе, но я-то знала, и Янек знал, что я знаю. Он и в детстве постоянно доносил на меня папаше.

Некоторые вещи не меняются.

— Я должен был понять шутку, но было утро, я устал, и все не выглядело шуткой.

— А, так мне нужно было к своей речи прицепить смайл.

И он тоже ждал, что я скажу: да ладно, ребята, все прекрасно, со всяким может случиться, и тогда, по их мнению, мир был бы восстановлен, все зарыдают от счастья и пойдут завтракать. И дальше будет как было, прекрасно и привычно. Только они сегодня сделали все, чтобы разрушить даже то, что уже было. А оно было если не прекрасно, то по крайней мере более-менее терпимо. Так уж вышло, что я не стала частью их семьи и даже частью жизни не стала, как и они для меня, — но мы научились сосуществовать, не напрягая друг друга, и оно катилось по накатанной, пока не вышло то, что вышло. И сразу стало понятно, кто я для них.

Никто.

Самое смешное, что мы все это понимали, и они трое знали, что я это понимаю. Но Бурковский во что бы то ни стало хотел сохранить статус-кво, и мне было интересно, как у него это получится без моей помощи, я принципиально не собиралась шевелить плавниками.

— Я должен был понять, что ты шутишь, но я отвык от твоей манеры общения, мы давно не виделись, и ты стала такой… самостоятельной.

Я всегда была самостоятельной, у меня не было выбора.

— Чего вы перед ней извиняетесь?

Это мать наконец оскалила зубы. Столько лет терпела, и вот прорвался фурункул. Я знала, что когда-нибудь это случится, и мне всегда было любопытно, как это будет, но тогда мне было нужно выйти из ситуации с определенной долей моральной победы, и мать прорвало очень некстати.

Если что-то одно идет наперекосяк, то остальное тоже подтянется, беда не ходит одна.

— Она же в грош никого из нас не ставит! — Мать выпрямилась в кресле, зло глядя на меня. — Ее взяли в дом, кормили, одевали, дали образование, к ней относились как к родной, а она вечно рожу кривила — все ей не так. Брат приехал, и то не смогла поговорить по-людски, довела до такого позора, чужой человек решил, что мы звери какие-то, замучили бедную девочку, обвинив невесть в чем.

Янек мне не брат, мы даже не родственники. Это Маринка была мне сестрой, и это их вечное подчеркивание несуществующего родства типа «отец», «брат» меня всегда бесило, потому что моим отцом был психопат Билецкий, а сестрой — самая милая и светлая девочка из всех, кого я знала. Только ее я любила за всю свою жизнь, только она освещала тьму, в которой я жила по вине родителей, и когда Маринки не стало, сделать вид, что ее вовсе не было, — подлость. И постоянно подсовывать мне этот эрзац «семьи» в надежде, что я забуду Маринку, было очень тупо. Но она этого не понимает. Мать, в смысле. Она же, типа, нашла в себе силы жить дальше.

Она, типа, жертва, ага.

А я нет, я не жертва и никогда не была жертвой. И не собираюсь начинать. Так что, если она решила именно сейчас на меня окрыситься, — значит, так тому и быть. Зачем-то ей это надо, именно сейчас, она всегда была расчетливой дрянью и если решила ударить в этот момент — значит, уверена в успехе предприятия. И я ей в этом помогу. Потому что только так я навсегда избавлюсь от контроля Бурковского.

Но сделаю это по-своему.

— Маша…

— Зенек, я не намерена больше терпеть ее в доме. — Мать обернулась ко мне: — Ты хотела самостоятельности? Она есть у тебя, дверь вон там. Или ты живешь, как живет наша семья, или убирайся сию секунду, дрянь, и больше не возвращайся.

— Мама, перестань! Это я виноват.