Кто не знает братца Кролика!

– Ерунду мелешь! – убежден Черпак, но чувствую – задет.

– Знаешь, может быть, лучше жить и умереть незаметно, чтобы никто о тебе и не знал? – размышляю. – На похоронах твоих не толклись. Собственные похороны – гнусная вещь. Стыдно, а ничего поделать не можешь. Хуже этого идиотского положения нет ничего. Сперва тебя выпотрошат, как матрац, свалят на каком-нибудь столе. Студенты наиздеваются вдоволь. А потом нарядят куклой – и будешь дурак дураком: рукой, ногой не дернуть. Все сморкаются и всем, кроме твоей семьи, плевать. Чем больше народу, тем равнодушнее.

– Я подыхать не собираюсь, – гневно замечает титан.

– При чем здесь ты? Ко Льву Николаевичу на похороны пол-России приперлось – плакаты несли, толклись, а большинству на него было плевать: себя выставляли, любимых. Вот и думаю – может, стоит прожить так тихо, чтобы о тебе и не вспомнил никто? Уж лучше незаметно. И чтоб никакого памятника. На монумент тоже могут харкнуть. Или сшибить – мало ли идиотов? Лучше и после смерти не высовываться. Пусть камень какой-нибудь привалят. Хотя не будет камня! Родне обязательно надо, чтоб как у людей. Обязательно пошлятину вытащат: с венками, речами, сморканьем – и надгробие отгрохают, чтоб не хуже, чем у других. И наклеят физиономию.

– Пошел ты к черту! – взорвался Черпак.

– Да я не о тебе рассуждаю, дурень!

– Все равно, убирайся к дьяволу!

Я повинуюсь. Тем более народ прибывает: сегодня жрут какого-то Иванова. Неофит засел в уголке: мнет в руках свое жалкое творчество. Положение его безнадежно. Впрочем, заявись сюда Пушкин – представится та же картина. Поначалу, правда, спросят, воцерковлен или нет. Как относится к всемирному заговору.

И – на вертел.

Знаю, чем убить председателя – покрываю «франклином» очередную блондинку Флинта. Пашка аж поперхнулся:

– Ты что? Серьезно?

– Серьезнее не бывает.

– На работу устроился?

– Гонорар! В «Русском Отечестве»!

– У, у, у! И сколько за строчку?

Краем глаза улавливаю – те, кто услышал, тоже вспотели.

– Двести за стихотворение.

– «Деревянных»?

– Протри иллюминаторы, Пью!

У половины собравшихся оптимизм улетучился, по крайней мере, на час – даже Черпак и тот за очки схватился, хотя делает вид, что занят своими делами.

Бумажка принята с великим почтением.

Здесь меня теребит за локоть еще один сказитель-баян. Гужихин берет планку ниже – второй год мучается над модернизированной сагой «Владимир и Рогнеда». Он расстроен по совершенно иному поводу – возвращает книгу, которую я сунул ему месяца два назад. И спрашивает:

– Это точно?

Все еще упиваясь собственной подлостью, не могу сообразить, к чему Витька клонит. Кошусь на обложку: «Буддизм как он есть».

– Там сказано – мне ничего не светит! – заявляет Гужихин.

– Откуда ты взял? – начинаю соображать.

– Если люди были великими уже в прошлых жизнях, то и в этой проявятся великими – ничего не попишешь.

– Конечно, – выворачиваюсь, мгновенно все вспоминая. – Лермонтов не просто с неба свалился. Иначе, разве в семнадцать лет вытворял бы такие чудеса? Он, верно, и в средние века был трубадуром. Гением был при дворе короля Артура! Поэтому, стоило только здесь появиться – сразу за перо!

В отличие от Черпака, Витька знает о своем безнадежном диагнозе.

– И с Моцартом то же самое, – обреченно вздыхает.

– Да пойми: если бы за Моцартом не стояла тысяча жизней – разве в четыре года мог бы он так шпарить на клавесине? Был бы он вундеркиндом? Нет! Мальчишкой был бы сопливым. Бегал, играл бы в салочки. А Вольфганг – за симфонии. В семь лет – опера. Что же тут трагичного?

Создатель «Рогнеды» растерян. Вижу: получился обратный эффект – книга его добила.

– Вот только потому, что так все происходит, ты должен радоваться, черт тебя побери. Ну, посуди: если Вольфганг Амадей с Михаилом Юрьевичем прожили тысячи жизней, значит, в начале пути, они наверняка были полными бездарями. Гениальность накапливается потихонечку. Поначалу – ничтожество, а потом пошло, поехало. Глядишь, через тысячу лет явишься Маяковским. У тебя все еще впереди!

– Нет, – выносит себе приговор Гужихин. – Не будет у меня «все впереди»!

– Еще каких-нибудь триста-пятьсот жизней! – не слушая, разворачиваю перспективу. – В этом смысл эволюции. Даже Черпак когда-нибудь станет Робертом Бернсом! Главное – время. А что для буддизма время?

На физиономии стихоплета отчаяние:

– Да не будет этого!

– Ну почему же, черт?!

Ответ фееричен:

– Да потому, что негде станет перерождаться. Землю вот-вот угробят – а мне еще, говоришь, сотни жизней ждать!

Немедленно выдвигаю резервы:

– Ты думаешь, Бог не предусмотрел, когда все это задумывал? Зачем Ему тогда было мучиться с нами все сорок тысяч лет? Чтобы потом грохнуть? Где логика? Хорошо, допустим Божественную ошибку: если судить по России-матушке, я согласен: что-то пошло вкривь-вкось. Но есть же, на худой конец, другие планеты!

– Зачем мне другие? – начинается детский сад.

– Да какая тебе разница, где, если все равно родишься Эйнштейном?

– Я хочу с двумя руками, ногами и головой, а не монстром, – упрямится дурень.