Кто-нибудь видел мою девчонку? 100 писем к Сереже

равенства. “Сеанс” для нее был не просто журналом, а семьей, миссией, сектой, образом жизни, включавшим

пьяные посиделки до утра, пение советских песен,

разговоры о главном в густом сигаретном дыму.

Ты не умел растворяться в групповом экстазе, опасал-

ся любого кликушества, держал прохладную дистанцию

между дружбой и профессией. Наверное, во времена

студии “На подоконнике” ты прошел этот юноше-

ский этап группового единения, но там ты был твор-

цом и движущей силой коллективного духа.

А здесь — кем-то другим. Конечно, ты, привыкший

80

всегда и везде быть в центре внимания, не мог этого

выдержать и предпочитал вовсе оставаться в стороне.

К этому моменту ты уже совсем не пил, что не спо-

собствовало экстатическому слиянию. Так что, даже

будучи вовлеченным в дела “Сеанса”, ты оставался

чужим, скользил по поверхности, умело изображая то

восторженную наивность, то профессорскую сухость, то бесшабашную веселость — словом, то, что в данный

момент нужно было Любе. Тебя слегка раздражало, что Люба хотела наполнить журнал до краев обнажен-

ными эмоциями, тебе казалось, что эссеистика

“Сеанса” балансирует на грани дурного вкуса.

Но Люба, конечно, была права. Время требовало

именно такого журнала — по-женски страстного, не похожего ни на академическое “Искусство кино”, ни на глянцевый “Экран”. Эмоции через край вместо

сухого анализа. Пафос, усмиренный черно-белым

авангардным дизайном (за дизайн отвечала Ира

Тарханова, жена моего будущего мужа Леши, вот так

у нас всё переплелось). Большой формат, матовая

бумага, неизбитая лексика, эссе вместо рецензий, манифесты вместо передовиц. Люба любила сравни-

вать “Сеанс” с Cahiers Du Cinema. Сходство если

и было, то только в том, что оба журнала выразили

свое взбунтовавшееся время.

Не помню, кто первый назвал Любу “маманей” —

прозвище, которое за ней закрепилось. Наверное, это

все-таки был ты.

— Маманя — бандерша, — говорил ты.

И в этом было столько же восхищения, сколько

и легкой брезгливости. Ты шутливо называл ее “Рыба

моя!”, маманя млела и хохотала, как филин. Когда мы

стали общаться чаще, хитрая Люба быстро поняла, что

наложить на тебя лапы легче всего, подобравшись ко

мне, и стала называть меня “маманя маленькая” —

в знак нашего душевного родства и в противовес себе,

“мамане большой”. Тебя это страшно раздражало:

— Какая ты, на фиг, маманя, Иванчик?

23.

82

5 мая 2013

Привет, Иван! В нашей паре ты был большим

Иваном, а я — маленьким, несмотря на то, что

я была выше тебя. Но тебе нравилось, когда я назы-

вала тебя большим Иваном. И ты, конечно, был для

меня таким огромным! И — светлым, легким, ласко-

вым. Куда ушли надменность и поза, которые раньше

так пугали меня? Начало нашей совместной жизни

совпало с наступлением голодных осени и зимы

1990–1991 годов. Мы как-то со стороны наблюдали, как из магазинов стремительно исчезают продукты.

Последними остались болгарские консервы под

названием “Славянская трапеза” — из них на пустых

полках выстраивали огромные пирамиды. Мы при-

кончили немало этих трапез. Открывая очередную

банку, ты вздыхал: “Съешь меня, и я вернусь”.

Потом исчезли и они. Нам выдавали карточки, но

за продуктами надо было стоять в длиннющих

очередях, чего никто из нас делать не мог. Карточки, чтобы не пропадали, забирали родители, покупали

на них макароны, муку, маргарин, сахар — и почти

всё отдавали нам.

Ты по тем временам неплохо зарабатывал, метался

по каким-то видеосалонам, которые открывались

повсюду. Своих видеомагнитофонов почти ни у кого не

было, у нас в том числе. В салонах показывали всё что

угодно — от “Калигулы” до “Амаркорда”, от “Греческой

смоковницы” до “Великолепной семерки”. Народ, изголодавшийся по западным картинам, валом валил на

всё. За салонами пристально следили власти, опасаясь

порнографии и всякого тлетворного влияния. Прокат-

чики нашли выход — перед фильмом вставляли видео-

83

запись вступительного слова киноведа, объясняющего

художественный смысл данного произведения. Ты это

делал виртуозно, почти без подготовки, артистично

создавая ощущение серьезной академической подопле-

ки — что, собственно, и требовалось. Платили отлич-

но — кажется, 50 рублей за каждую запись. Моя

повышенная аспирантская стипендия была 120 рублей.

На эти деньги ты покупал на рынке сало,

картошку и лук — наша любимая еда в ту зиму.

Это было удивительно вкусно, особенно если в сале

попадались мясные прожилки. Из муки и маргарина, добытых по талонам нашими мамами, я научилась

печь слоеные пироги — то с капустой, то с картош-

кой. И еще мы варили макароны и делали к ним

примитивный соус — жаренный на растительном

масле репчатый лук. Лука было много, и получалось

совсем неплохо.

К зиме в кооперативных ларьках появились какие-

то фрукты. Я жить не могла без фруктов, и ты тратил

кучу денег на огромные яблоки “Голден”. Они

продавались не везде, и ты рыскал по ларькам в поисках

“желтых с точечками”. Красные яблоки сорта “Джонатан”

найти было легче, но разве можно сравнить! Ты побед-

но приносил желтые яблоки домой и умилялся моей

радости.