Кто остался под холмом

– Вот этого не надо, – попросил Бабкин. – Илюшин и так на меня хмыкает по три раза за день.

– А до тебя и не доходило. Это я тебе сделала предложение. Пока! У меня окрошка стынет.

В трубке раздались короткие гудки.

– Окрошка! – пробормотал Бабкин, сам не зная, что его больше поразило: то, что он забыл обстоятельства их помолвки, или то, что окрошку можно греть.

Заведующий отделением напоминал боксера, на досуге перечитывающего Кафку. Бабкина он выслушал внимательно, одобрительно кивая, как человек, ценящий краткое и толковое изложение вопроса.

– Вот фото. – Сергей положил перед ним планшет. – Вот выписка из истории болезни. Есть шанс, что в отделении остался тот, кто может его помнить?

Заведующий поднял брови.

– В каком смысле «остался»?

И тут Бабкин понял.

– У вас люди держатся за работу, – полуутвердительно сказал он.

– Само собой! Как иначе? Вы уровень безработицы представляете?

– Откуда мне, – искренне покаялся Бабкин. – Я столичная штучка.

Заведующий расхохотался. В приоткрывшуюся дверь заглянула немолодая женщина в белом халате.

– Алевтина, ты на ловца бежишь. Как раз по твоему профилю пациент. Посмотри, сделай милость…

Женщина надела очки. Прежде чем взглянуть на фотографию, она быстро изучила выписку.

– Помню его. Он у нас лежал, с тех пор раз в пару лет обследуется.

– А вы не помните, его кто-нибудь навещал?

– Навещал? Нет. – Алевтина покачала головой, но прежде чем Бабкин успел возликовать, добавила: – Его друг выпросил себе место в палате. У нас летом не так много плановых пациентов, обычно стараются перенести операцию хотя бы на сентябрь. Он пробыл здесь с Рудинским до выписки. Должна сказать, это случай уникальный. Восемьдесят процентов родственников, которые стараются лечь вместе с больным, это их жены. Наоборот тоже бывает, но реже. За всю практику вспомню с десяток пациентов, возле которых постоянно были сыновья. А вот чтобы друг – это удивительно. Как-то не принято.

– Теперь тоже припоминаю, – протянул заведующий. – Да, он от Рудинского не отлучался. Зайдешь на утренний обход – читает ему вслух. У него еще лицо… что-то с кожей…

– …в оспинах, – понуро сказал Бабкин.

– Да-да-да. Он, кстати, был приезжий.

Выйдя в больничный сад, Сергей позвонил Илюшину.

– Это не Герман, – сказал он. – Разве что тот убил пацана чужими руками. Такое алиби… дай Бог каждому!

– Кто его вспомнил? – спросил Макар.

– Заведующий отделением и лечащий врач. Оказывается, Герман вместе с Рудинским лежал в одной палате. Сидел. Реабилитировал его, короче говоря.

– Насколько приятнее иметь дело с лжецами, чем с правдивыми людьми, – удрученно сказал Макар. – Никто так не тормозит расследование, как человек, который не врет.

– Про Карнаухова он наплел нам с три короба!

– Или у остальных не хватило проницательности понять, как все было на самом деле. Ладно. Возвращайся. У нас тут интересные дела творятся.

3

«Теперь мы знаем, что Герман нам не соврал, – сказал себе Илюшин. – Тогда почему меня не оставляет ощущение, что врала Гурьянова, хотя говорили они практически одно и то же?»

Одна из свидетельниц вспомнила подростка по имени Сеня Крамник. Услышав от Илюшина, что Карнаухов дружил с ним, она удивилась.

– Поклеп это! Крамник и сам хулиганье, и водился с таким же хулиганьем. Володя их проделками не интересовался. Работящий парень, ему не до того было.

«Уж не в Чехию ли вы хотели нас отправить, Кира Михайловна?» – мысленно спросил Илюшин.

Кто-то посоветовал ему обратиться к Оксане Литвиновой. Макар дождался окончания смены на хлебозаводе и выловил ее из толпы. Это была рослая женщина с тяжелым взглядом, левую щеку которой пересекал косой шрам. При имени Гурьяновой в ее глазах загорелся фанатичный блеск.

– Пойдем-ка отсюда подальше, расскажу тебе кое-что, чего больше никто не расскажет.

Она отвела его не домой, а в заведение под названием «Сосисочная». Макар почти не удивился, обнаружив в меню только пельмени и салат «Мимоза».

– Гурьянова – страшная баба, – сказала Литвинова. Она выбрала столик в углу, рядом с которым никого не было, но все равно приглушила голос и подозрительно оглядывалась. – Выгнала из школы мою дочу, приревновала ее, сучка. Ирка молодая, красивая! Физкультурница! А та… Ну, ты видал ее. Она и пятнадцать лет назад была такая же унылая – не баба, а счетная доска. Старые девы все злобные, одна хуже другой.

– К кому приревновала? – спросил Илюшин.

Литвинова взмахнула рукой:

– А! Я, думаешь, знаю? Мужиков в школе хватает. Физик, географ… не помню, кто еще. Но на нее ни один не польстился.

– Гурьянова все эти годы живет одна?