Кто по тебе плачет

Необходимо было в грудь мою
Сердце другое вложить —
Иначе бы умер я.
Приживили мне сердце матери,
Но оно все равно болит.
Особенно, когда земля горит от безводья.
Особенно, когда отец не приходит с войны.
Особенно, когда в люди я ухожу
И домой не пишу месяцами.
Особенно, когда в сумерках солнце скрывается за холмами.
Ах, как щемит, как болит оно снова.
Никогда я не знал такой боли.
Но не знал и терпенья такого…

Почудилось мне, кто-то подошел и встал рядом. Я нисколько не преувеличиваю. Понимаю: никто не мог подойти, понимаю, как условно само понятие книга, как мертва она без моего взгляда, как неподвижна и бесполезна, все понимаю. Но в этот миг я стал вдруг не одинок. Вот, пожалуй, главное, что ощутил я.

Замер в растерянности над печатными буквами, как над письмом издалека, с горячими живыми словами, долетевшими сюда с бельм холодком страницы… Я человек, пока меня волнует слово, я живу, пока входит в меня звук чужой боли, невидимой, неощутимой руками — одним глубоким дыханьем…

Долго я перелистывал книгу, не узнавая себя. Всегда был небрежен к стихам и невнимателен. Снег на меня так действует или заточенье в разлуке со всем, чему нет замены?… Чему не будет замены.

Милый мой, кто же это навестил меня в такой дали, в кромешном снеге?…

Я положил книгу в карман, чтобы не оставлять ее среди не распакованной мебели, в духоте котлов и труб. Взял следующую книгу. Не удивился уже тому, что и она была стихами.

Любили тебя без особых причин
За то, что ты — внук,
За то, что ты — сын.
За то, что — малыш,
За то, что растешь,
За то, что на папу и маму похож.
И эта любовь до конца твоих дней
Останется тайной опорой твоей…

Опять сердца коснулось чужое тепло. Но это мое тепло! И я взял его, чтобы принести ей. Не оставлять в душной котельной освежающее тепло.

Затем были книги о самом разном.

«Цветная Фотография», с описанием истории, с удивительным портретом Бальзака, сделанным в тридцатые годы прошлого столетия. Выходит, Пушкин мог быть сфотографирован? Я не знал…

«Автоматика холодильных и нагревательных систем».

«Гидролизная переработка хвойной древесины. Получение каротина, пищевого белка и моторного топлива».

«Геотермальная энергетика».

«Лекарственные травы. Сбор. Приготовление. Лечебная практика».

«Все про медоносных пчел».

«Ритмы жизни: человек, общество, поколения».

«Машинное и ручное вязанье…».

Перекладываю книги, словно ближе знакомлюсь я с теми, кто оставил их нам, с людьми, не похожими друг на друга, разными, как эти книги, которые больше не будут пылиться и чахнуть без прикосновения рук. Они переедут в большой крепкий жилом дом…

«Врачебная практика. Диагностика болезней…». Перелистал её, нужного для меня в ней нет.

«Спутник медицинского работника в сельской местности…».

Нашел, наконец, то, ради чего пришел сюда.

* * *

Каким надо быть осторожным в словах, а я все не могу научиться, привыкнуть… Вернулся к ней, оживленный прогулкой. В дверях еще весело гаркнул:

— Девочка, у нас гости. Принимай!

Глянул на нее, похолодел от жалости. В лице неверие, надежда.

— Прости меня… Вот они, гости наши, стихи…

— Так и будем пугать себя? — упавшим голосом сказала она. — Так и будем…

Сел напротив, кляну себя молча, книги на тумбочку бросил. Она в окно смотрит, на снег. Потом я раскрыл одну книгу и прочел вслух первое, что попалось на глаза… другое, третье… невольно подчиняясь ритму и словам. Она присела на подоконник, слушала, как прилежная ученица в классе, положив руки на колени.

Я мельком подумал, что нам теперь необходимы станут чужие слова, незаменимые слова и мысли кого-то еще, кроме нас двоих. Слова друзей, слова гостей, таких вот невольных и добрых, ощутимые, живые…

— Все как про меня, про тебя… Каждое слово задевает.

— А меня и тебя всё уже задевает… песня… музыка… даже старинная. Всё намекает…

* * *

Спал сегодня до вечера, и никак не проходит усталость. Уже темно, в доме тихо, могу побыть наедине с моим дневником. Прошлая ночь была не такой…

Снег шел несколько дней. За окнами воздуха не стало, неба не видно, поляны с домами нет, всюду обвальный снегопад, лавина снега.

Ночью меня разбудил тонкий протяжный вой. Сначала подумалось, волки. Но звук был ровный, похожий на сирену в тумане. Сердце мое заколотилось от невольной догадки. Неужели…

Ко мне влетела в панике она, сонная, перепуганная до предела.

— Миленький, беда… Вставай, помоги… в оранжерее сигналит…

А сама в шубе нараспашку, в унтах, в шапке.

— Не хотела будить, но выйти не могу.

— Никуда не ходи, — сказал я, — сам проверю.